Выпускной вечер мне был нужен ради первой в моей жизни свободной ночи, когда родители спокойно ложатся спать, думая, что их детки веселятся в актовом школьном зале. Когда родители не бегут с фонарями разыскивать своих чад. Но я хорошо изучила папу — он, в отличие от других родителей, не сидел бы расслабленно дома, не ждал рассвета и прихода взрослого ребенка домой, он бы дежурил под окнами школы, а если бы выпускной народ пожелал гулять по улицам — тащился бы сзади и не спускал подслеповатых глаз с меня, любимой, дорогой и так далее доты...

В последних числах мая папа начал нервничать. По вечерам он кропотливо пересматривал гардероб, перетряхивал вещи, примеривал поочередно три старых костюма, которые годились только для утиля, вздыхал над коробками с обувью. Обувь находилась в униженном, плачевном состоянии: потрескавшаяся, потерявшая первоначальный цвет, вид, она всё же бережно хранилась в глубине антресолей, завернутая в газеты, со скомканной бумагой в мысках, загнанная в темноту разваливающихся бумажных коробок.

— Пятьдесят шестой год... Китайские кеды... Лакированные ботинки за сорок пять рублей теми деньгами, — бормотал папа, непрерывно шурша бумагой.

Мы с мамой тревожно прислушивались к его ежевечерней бурной деятельности в коридоре. Может быть, папа задумал начать новую жизнь из-за того, что я оканчиваю школу?

Но нет, переменами на новую жизнь и не пахло. Во всяком случае, в новую жизнь не входят в ботинках на отслаивающейся микропорке или в бостоновом, проеденном молью пиджаке и не задают тревожно вопрос: «Ну, как?»

Как, как... Никак. Полный кошмар. Мы с мамой недоумевали: что происходит с нашим папой? И лихорадочно искали ответ на этот вопрос. Чем раньше мы его найдем, тем всем же лучше.

И вот в один прекрасный вечер, когда папа появился из прихожей в маминой древней окаменевшей шляпке и синем мамином пальто времен карточной системы — этот маскарад нужно было расценивать как домашний юмор, — меня вдруг осенило.

— Мама, — сказала я глухо, — да он же собирается на мой выпускной вечер!

Моя догадка попала в точку. Папа сатанински расхохотался, захлопал в ладоши, подбежал ко мне, стал обнимать, приговаривая:

— Майн либен дота! Майн либен дота!..

— Ты что, намылился меня сопровождать? — сурово спросила я его.

— Почему бы нет? Почему бы нет? — радовался папа. — Ты — моя единственная дочка, у тебя единственный в жизни выпускной вечер. Я хотел бы хоть одним глазком посмотреть на тебя...

— Нет уж, не надо, — сказала я с дрожью в голосе. — Знаю я, как ты посмотришь одним глазком. Потом все глаза в школе будут смотреть на тебя и меня.

— Что плохого в том, если отец придет на выпускной вечер дочери? — не отставал от своей главной мысли папа. — Скажи, что в этом отвратного? Я не крокодил, не обезьяна, оденусь прилично и тихонечко там побуду...

Я решила не продолжать с ним зашедшую в тупик тему. Решила прибегнуть к помощи мамы и уговорить ее, внушить ей, что отец — должен — отдохнуть — он — мне — мешает — готовиться — к — экзаменам — его — и — мои — нервы — не — выдержат...

На самом деле я боролась за выпускную ночь, как раненый зверь, цепляющийся за жизнь, совершенно по другой причине. В выпускную ночь я не собиралась тащиться в школу, чтобы глазеть на расфуфыренных одноклассников и напряженных учителей. Мы с Чертом должны были уехать за город в эту ночь...

На свидания с Чертом я ходила в одежде своей подруги Светки Павловой. Мои отечественные длинные и разноцветные, разнокалиберные свитерки были из той бедняцкой жизни, которую мы вели с родителями. Сто двадцать плюс сто пятьдесят плюс гонорары за частные уроки лечебной физкультуры (не превышающие, кстати, в месяц и пятидесяти рублей) — вот и все, чем мы располагали. Поэтому меня одевали очень и очень скромно.

Светка Павлова в этот апрель и май с удовольствием выручала меня барахлом. Ее родители часто бывали за границей, так что проблем с тряпками у Светки не существовало. Взамен она ничего не просила, кроме подробностей наших с Чертом свиданий... А какие у этих свиданий могли быть подробности? Почти все я придумывала, расписывала, рассказывала со смаком: мол, и целуется что надо, и квартира у него — конфетка, и слова говорил такие и такие, и уже приставал по-серьезному, но я воремя остановилась, решив попробовать после окончания школы.

Светка всему верила, у нее глаза так и блестели, только что слюни не капали, и все канючила: «Ма-ать, ну познакомь меня с его дру-угом». Я обещала. А зачем обещала — непонятно. Чёрт меня со своими друзьями не знакомил.

Он вообще, как мне казалось, был везде один, благородный такой, сам в себе, шоколадный мальчик. В образе эдакого брошенного всеми, независимого рыцаря. Или несгибаемого, стойкого, сильного молодого короля. Да, да, он держался со мной благосклонно, по-царски. Вроде как бы терпел. Не понимаю, зачем он со мной встречался?

Черту нравилось, что каждый раз на наши встречи я появляюсь в чём-то новом.

— Как там фазер — член-корр? — любопытствовал он. — Из загранки, что ли, приехал?

— Ну, — отвечала я. — Из загранки. Вагон шмоток приволок…

Сам Черт носил не ахти какие джинсы, рубашки, кроссовки и куртки. Они не бросались в глаза, и похожие я встречала на многих, но зато все его вещи были импортными.

Единственная необычная деталь присутствовала в его облике — золотая цепочка на шее. Как бы некий знак принадлежности к высшему обществу. Кажется, у него были даже две цепочки — одна венецианская, другая якорная; он их менял, может быть, в зависимости от настроения. Я поражалась в душе, как небрежно он носил эти дорогие вещи, будто безделушки из табачного ларька стоимостью в два-три рубля.

Однажды, как раз перед эпизодом с переодеваниями папы, Черт спросил меня:

— Командирша, у вас дача есть?

— Есть, — тут же соврала я.

— Съездим?

— Зачем?

— Воздухом подышим, — сказал он и усмехнулся.

— А у тебя есть дача? — тут же спросила я.

— Конечно. Только там бабка день и ночь.

— Ну и что?

— Ничего, — ответил он, глаза его потемнели. — Можешь так сделать, чтобы никого на твоей не было? Ты же Командирша, скомандуй, а?

— Там никого и так не бывает, — вяло попыталась я пошутить.

— Тогда когда поедем?

И тут я ухнула, будто в реку с головой:

— Давай в выпускной вечер? — У-у... — лениво протянул Черт. — До него целый месяц. А раньше?

— Нет, я экзамены начну сдавать, не до поездок.

— Ну-у ладно. Только без обмана, Командирша. Замётано?

— Черт, все же что мы там будем делать?

— Воздухом дышать, — повторил он и коснулся моей руки. Его пальцы показались мне горячими, как кипяток. Тут Черт поцеловал меня в первый раз.

Целовался он классно, дух захватывало. Кстати, Черт был младше меня: я оканчивала десятый класс, а он — девятый. Правда, о школе он почти не рассказывал, и о репетиторах тоже. Но я догадывалась, что он к ним ходит. Его предусмотрительные богатые родители заставили сыночка ходить к репетиторам заранее: очень они хотели, чтобы Черт поступил в университет. И вообще — сделал карьеру в будущем.

Огненный, отточенный поцелуй Черта добил меня: откуда у него такая техника и умение? Загадка. После разговора о даче мы к этой теме не возвращались. Как бы твердо знали: поездка должна состояться, замётано. Но вот на какую дачу мы должны были ехать, я не представляла. Естественно, никакой дачи у моих родителей сроду не существовало.

И тогда я снова кинулась в ножки к Светке Павловой. У ее родителей не дом — полная чаша: машина, дача, кооперативная квартира. Светка подумала-подумала и согласилась, взяв с меня честное слово, что я расскажу ей ВСЁ после возвращения...

Не буду прикидываться дурочкой и делать вид, что до сих пор не понимаю, зачем Черт агитировал меня поехать с ним на дачу. Я и тогда понимала: он хотел со мной близости. Ничего в этом, по зрелом размышлении, нет плохого. Если люди любят друг друга. Если они жить друг без друга не могут. Если искра проскакивает, когда они встречаются глазами или берутся за руки. Обычно такой глубины чувство впервые появляется лет в семнадцать-восемнадцать. И нечего тут взрослым фыркать, негодуя над этой страницей. Жизнь есть жизнь.