Вдруг Эльза повернулась в мою сторону и спросила:

— Как твою нынешнюю зовут, Черт?

Все замолчали, даже выключили магнитофон, потому что события принимали совершенно другой оборот, более интересный, захватывающий, чем прежде. На сцену должна была выйти я, нелепая, широкоплечая выпускница в серебристом концертном платье.

Черт молчал, и я решила ответить сама:

— Меня зовут Командирша.

Команда с готовностью заржала.

Эльза, королева королевой, прошла, виляя кожаными блестящими бедрами, между скамеек и встала передо мной, руки в бока, эдакая современная, точеная статуэтка.

— Пойдем выйдем, поговорим, — предложила Эльза, сузив глаза.

Я увидела: губы у неё тонкие, злые, в красно-фиолетовой помаде.

Я встала, скомкала папины письма, нервно сунула их в сумку и пошла за Эльзой в тамбур. Всё это проделывала, как сомнамбула, с ощущением: не я, не со мной, дикий, страшный сон.

Эльза пропустила меня вперед и прошипела в спину:

— Чмош-ница…

Не знаю, услышала ли это слово команда, но за моей спиной было тихо, только Панок бодро заявил:

— Во, сейчас разборки пойдут…

В тамбуре я прислонилась к пыльной, давно не крашенной стене, угрюмо уставившись на Эльзу; вблизи она показалась мне старой, измученной, издерганной.

— У тебя с ним что-нибудь было? — хрипло спросила Эльза и, поняв, что вопрос ее был слишком прямой, слишком глупый даже, скороговоркой добавила: — И не вздумай врать мне, убью.

Конечно, я не поверила в то, что она меня убьет, тем более Эльза физически казалась слабее меня: худая, тонкая. Но ощущение плохого кино или тяжелого, случайного сна все укреплялось в моем сознании.

— Ничего у меня с ним не было, — ответила я.

— Врешь. Вы были в том доме два часа.

— А ты в кустах сидела? — спросила я.

Эльна сверкнула глазами, резко подняла руку. В моей голове мелькнуло: «Сейчас ударит», но она не ударила, а поправила пышное черное облако волос.

— Отвечай, было или не было?

Я видела: эта резкая, мрачная, уставшая девица проигрывает в нашем разговоре. Она хотела первенства, хотела быть сильнее, хотела унизить меня! Но разве можно искать первенства у побежденного, желать быть сильнее поверженного?

— Слушай, Эльза, как тебя зовут? — тихо, убаюкивающе спросила я. — Ведь это твоя кличка, да?

— Чмошница, примитив, хочешь быть со мной добренькой, хочешь в сестрички записаться? Я знаю, ты своего добилась — и Черт теперь твой, но только ненадолго. Он не привязывается ни к кому, он никогда по-настоящему не любил... И я тебя предупреждала: не надо мне врать. Гляди, у тебя платье задом наперед надето...

Вполне вероятно, это была ловушка Эльзы. Но я клюнула на нее: покраснела, начала оглядывать себя, колотя коричневой сумкой по коленям.

— А-а, попалась, чмошница!

— Эльза, если ты хочешь меня унизить этим словом — зря. Я не понимаю, в чем его обидный смысл, и поэтому мне совершенно наплевать.

Тут электричка остановилась. Мы приехали на темный, пустой вокзал. Я выскочила на перрон и быстро, как могла быстро, пошла к зданию метро. «Хотя бы метро работало... Хотя бы метро работало», — лихорадочно билась в моей опустошенной, звонкой голове однообразная мысль.

Кто-то тронул меня за локоть — это был Черт. Удивительно, необъяснимо! То, о чем я сорок минут назад мечтала, как о великом чуде, свершилось.

— Я провожу, — буркнул он. — Могут обуть***.

Высокий, стройный, мужественный, смелый, он шел рядом, то и дело касаясь моей руки, плеча. Но почему мне почудилось, что он спасает не меня, а сам спасается?

Мы стремительно влетели в пустое метро, на чистый, как осенняя утренняя дорога, эскалатор.

За нами протопала команда с несгибаемой Эльзой во главе. Когда я на мгновение оглянулась на наших с Чертом преследователей, мне почудилось: черные волосы Эльзы похожи не на облако, а на грозовую тучу со вспыхивающими в ней злыми, резкими молниями...

Чушь, чушь и бред!.. Моя мама с того момента, как мне стали нравиться мальчики, боялась, что я вступлю с кем-нибудь в интимные отношения: резко, быстро, легко, в животном, плотском восторге. Бедная мама! Будто это так просто, будто человек — существо без мыслей, сомнений и сложнейших желаний. Теперь-то я, взрослая, знаю, как нелегко и страшно остаться с кем-либо наедине, вести прерывающиеся поцелуями запутанные разговоры и тысячу раз сомневаться во всем: в себе, в нем, в необходимости свидания, и миллион раз в тоске ощущать: ухожу, убегаю от привычного бытия, тебя как бы утягивает адская сила из радужной, мыльной детской страны... А потом вдруг в самый последний, бездонный, как черная дыра, момент все-все переиначить, решить наоборот, вырваться из мозаики сильных ощущений и остаться свободной, прежней и — несчастной…

Светка Павлова не только дала мне ключ от родительской дачи, но и подробно, долго, нудно рассказала, где что лежит, что можно трогать, а что нельзя, куда разрешается мне и Черту заглядывать, а куда нет... В конце своего нравоучительного диалога Светка предложила:

— Давай договоримся. Я приеду на дачу на следующий день, часиков в одиннадцать, и, если у вас ЭТО произойдет, ты поставь на стол на веранде пустую молочную бутылку, а керамическую вазу со стола убери на буфет. Ладно? А то я умру от любопытства.

Господи, она уже распоряжалась мною, как собой! Корова. Хорошо, что потребовала молочную бутылку поставить, а не цинковое ведро с дождевой водой.

Я пообещала любопытной Светке выполнить все ее предписания. И Светка то ли совсем прониклась к моей тяжелой бабьей доле, то ли почувствовала себя в роли сватьи, провожающей девушку в главный жизненный путь, — предложила мне надеть серебристое английское платье.

— Мать, оно интригует, манит. Вот увидишь, с этим платьем проблем не будет. Расстегивается вот здесь...

По поводу платья я тоже получила полный и подробный инструктаж. Вообще у меня было ощущение, что я не платье примериваю, а еще теплую шкуру, только что снятую с живого существа.

Ну, вот и все заботы... Перед выпускным балом я спрятала поглубже кремовое крепдешиновое платье, сшитое мамой специально для выпускного вечера, натянула интригующее английское платье, принадлежащее Светке Павловой, схватила коричневую сумку, бросив туда пару яблок, влезла в новые твердые, дорогие туфли (сорок рэ) и помчалась на вокзал, где ждал Черт.

На дачу мы приехали часам к восьми, в пепельные ласковые сумерки. Черт всю дорогу по лесу и поселку шел в двух — трех метрах от меня, молчал, много курил, и мне показалось, что у него еле заметно дрожат руки.

Светкин дом я открыла легко — ведь пару раз с ней и ее родителями бывала здесь; и довольно ловко двигалась по комнатам и веранде — как в своей собственной даче.

Черт тут же плюхнулся на старый, уютный диван, стоящий как раз рядом с тем самым столом, на который я должна буду водрузить глупую молочную пустую бутылку. Черт вытянул длинные ноги, снова закурил и уставился на меня немигающими, глубокими глазами. «Хорошо иметь черные глаза, — вдруг ни к тому, ни к сему подумала я, — не видно оттенков».

— Есть хочу, — сообщил Черт.

— Я тоже, — поддержала я его.

И начала тут же что-то стряпать, подогревать, резать. Вся эта возня с приготовлением и ужином заняла у нас часа два.

Потом, когда совсем стемнело и над дачным поселком эхом пронеслись собачьи голоса и начали посвистывать близко-близко в траве у дома цикады, Черт взял меня за руку и притянул к себе.

Мы целовались почти целый час, молча, упорно, а я все это время дрожала, как осенний лист.

Потом Черт вдруг что-то почуял, отстранился от меня и спросил:

— У тебя кто-нибудь был, Командирша?

— А у тебя? — пролепетала я.

— Естественно. В последний раз рыжая одна. Раза три встречались. А потом она заявилась ко мне домой и потребовала, чтобы я на ней женился.

До сих пор не пойму: зачем Черт говорил мне о какой-то рыжей? То ли не хотел, чтобы я повторила ее действия, то ли сообщал мне, что имеет некоторый опыт в интимных делах? Не знаю...