Без ремешка, черепашкой, лежали отцовские ручные часы на столе.

Заведенные, они, казалось, двигались,

И нежно билось отцовское черепашье сердце.

Автор

Жара неприятно лупит в спину. Лучше отказаться от жары. Захар

Левитин спрятался под куст черт знает какого растения. Природа мешала ему.

Он все не понимал – зачем природа, если есть он? Неужели его одного недостаточно?

Была нужда в нем, не было, всё равно он опережал события. Раньше, чем дети спускались купаться, он уже был у воды, раньше, чем Роза

Пинхас^28 просыпалась, нарезанные для нее цветы уже лежали на крыльце, раньше, чем раввин и его семья захотели умыться, бочка во дворе уже была наполнена водой из канала, раньше…

Жаль, дня мало, сколько можно было еще успеть!

Никто не мог объяснить – зачем он все это делает? Даже он сам не мог. Просто у него разрывалось сердце, что он не успевал, не успеет.

К кому это относилось, к себе, к ним? Захар тоже не знал.

Он ничего не знал, не задумывался, просто шел, просто делал и этим не отличался от природы. Правда, процент глупости больше, но кто знает: какой процент положен на природу?

И еще он помнил, что не успел сделать всего для своих самых близких, они так и умерли без его забот. Нет, деньги он слал, уйдя из дома в двенадцать лет и устроившись на каменоломни. Деньги он им слал, но они же неразумные, куда у них уходили эти деньги?

Мама – как ее звали, он уже забыл… Женя, Хана? – еще при его рождении потеряла способность ходить, всегда сидела в кресле, что-то замкнуло в её позвоночнике, когда он родился, и он это помнил и всегда винил только себя.

А что врачи? Разве были в Могилеве врачи? Такие специалисты, как здесь, на острове? Нет, был один доктор – Могилевский, Семен

Израилевич. Но тоже куда-то делся. Здешние быстро поставили бы ее на ноги.

Сколько профессий он поменял, помогая им издалека, но приехать никак не мог, не успевал просто. Отец его, Моисей, – святой человек, все его любили – ничего не умел, прислуживал в синагоге, потом пристроился помощником провизора в аптеке, хорошо еще, что все благополучно кончилось для покупателей.

Иногда вдали от них Захару снилось, что дома забыли, как его зовут.

В письмах отец называл его просто «кормилец» и никогда по имени. Но потом пришло письмо, где он назвал его Зусенькой. «Бедный Зусенька,

– написал он, – мама умерла, не надрывайся, шли денег меньше, лекарства теперь не нужны, мы, слава Б-гу, здоровы».

Он вздрогнул. Хамелеон прополз по ветке и остановился на уровне его лица, смело заглядывая в глаза. Надо было спасаться, но Захар боялся пошевелиться, не зная, что может прийти хамелеону в голову.

Он никак не мог привыкнуть к появлению этих маленьких существ, никто не объяснил ему толком, кого на острове следовало бояться, кого нет.

Так они смотрели друг на друга довольно долго, пока хамелеон не хмыкнул и Захар не узнал в страшилище знакомые черты.

– Что вы всего боитесь? – презрительно спросил хамелеон, он же

ЯкобЭдельштейн,^29 председатель Совета старейшин. – Вы что, недавно родились? Или вы не еврей?

– Никак привыкнуть не могу к этим уродцам.

– Кого вы имеете в виду? Здесь кроме меня никого нет. Пора уже прекращать бояться, четыре месяца на острове, а вздрагивает при каждом шорохе. Самое страшное миновало.

– Вы думаете? – спросил Захар, чувствуя, что у него начинает болеть желудок, как всегда, когда разговор заходил об острове. Их появление здесь было выше его разумения.

– А вы не знаете, – презрительно улыбнулся Эдельштейн. – Для меня – так оно миновало давно. Мы здесь в раю, спасибо Гитлеру. Где вы родились?

– В Могилеве.

– Это в Белоруссии?

– Да.

– И как у вас там в Могилеве?

– Не знаю, я уехал давно.

– И не забрали родных? Хороший сын! Я не стану подавать вам руки.

– Эдельштейн, – жалобно сказал Захар, – я очень хороший сын, мои родители умерли.

Эдельштейн как-то подозрительно посмотрел на него. Видно было, что он что-то обдумывает.

– Не произносите при мне этого слова, – сказал он. – Пожалуйста. Я добьюсь у Совета старейшин запрета на это слово.

– Не буду, – сказал Захар. – Я и сам очень боюсь смерти. Все мои друзья были похоронены без меня, я никак не мог заставить себя проводить их на кладбище.

– Что вы плетете? – спросил Эдельштейн. – Откуда вы знаете, что такое «умерли»? Какой вы странный и бесполезный субъект. Что вы сидите? Вы же вечно бегаете! У вас были какие-то дела?

– Да, я хотел детям раздать жаворонков.

– Какие еще жаворонки? Откуда?

Захар достал из-под пиджака пакет с еще теплыми, недавно выпеченными жаворонками. Костюм он не снимал никогда, даже на острове он не мог обходиться без карманов.

– Дайте понюхать!

Эдельштейн вырвал из рук Захара пакет и поднес к носу. Нюхая, он снова становился похожим на хамелеона. Глаза его разъезжались от переносицы в стороны, губы становились тоньше от блаженства, проистекавшего в нем.

– Ах, каким печеньем торговали в Праге на Вышеграде, если б вы знали! – наконец сказал он, отрываясь от пакета. – Заберите, мне нельзя печеного. Наверное, вкусно?

– Очень. Лазарь умеет их делать.

– Ну так бегите к детям. Сколько их там у вас, в пакете?

– Я не считал, двадцать, двадцать пять.

– А детей в вашем секторе сто пятьдесят человек, – возмутился

Эдельштейн. – Кого вы намеревались обидеть?

– Я бы еще донес, – сказал Захар сконфуженно.

– Донес! Знаю я это ваше «донес»! Сами все съели бы по дороге!

– Я… – потрясенно произнес Захар… и заплакал.

– Да ну вас, – замахал на него рукой Эдельштейн. – Пошутить нельзя.

Бегите, бегите к детям.

Дети бежали к океану. Они бежали все вместе, сговорившись, длинной грядой. Они намеревались слиться с небольшими волнами и сразу стать для океана своими. Они бежали и орали нарочно громко, чтобы распугать акул.

– Здесь нет акул, – объяснял им еще вчера ЭгонРедлих.^30 – В этом заливе нет акул, коралловые рифы преграждают дорогу. Но все равно я рекомендую далеко не заплывать.

Дети ему не поверили, среди них уже были те, кто исчезал при купании, малыши визжали, обнаружив пропажу, но потом на берегу оказывалось, что акулы никого не тронули, все на месте. Так что они не верили Редлиху. Акулы здесь есть, конечно, только с ними, детьми, ничего не случится.

Океан был расположен к детям настолько, что казался игрушечным. Он рассыпался искрами, становился янтарным, рыбы всех цветов и оттенков подплывали к детям, задираясь. Дети опасались рыб, они боялись уколоться, пораниться. Их слишком оберегали с детства. Они боялись формы, то, что им показывали в детстве, было некрасивыми глухими предметами, безопасными игрушками, а тут свободные юркие существа.

Даже собак им не покупали. Родители очень радовались, что на острове нет собак.

И поэтому сейчас в воде они отпрыгивали, толкали друг друга, показывая в сторону взбрыкнувшей и ушедшей от шума рыбы, а иногда из вредности и любви гнали кого-то прямо к опасности.

– Я никого не боюсь, – кричал маленький мальчик с лишаем на голове.^31 – Я кит, я самая большая в мире рыба. Подбросьте меня, подбросьте.

Но с ним никто особенно играть не хотел, разве если случайно: его опасались. Он был слишком буйный. Никто не знал, где его родители.

Он бродил по местечку от дома к дому, и сердобольные выносили ему воды, а спать на острове можно был где угодно, даже в лесу. Немцы объяснили, что ни хищных зверей, ни ядовитых змей здесь нет.

Пока ребята резвились, Захар Левитин успел еще раз сбегать к пекарю и донести недостающих жаворонков. Теперь, заметив его на берегу, дети метались между радостью купания и счастьем демонстрировать друг другу, чем твое печенье лучше соседского и с каким наслаждением ты сейчас же начнешь его есть.