Носители воли каждой страны, большею частью, в видимости не принимающие никакого действенного участия в волевой действенности этой страны, суть ее поэты и писатели. По ним чувствуется звук голоса этой страны, ее душа, отдельный ото всех других ее особый нрав, ее колодцы, ее подземные ключи, песчаные пустыри или пажити, ее тьма, где ютится нежить, ее свет, тускло светящий через слюдяное оконце или проводящий золотой меч своего луча от кругозора до емкой дуги другого кругозора,- через весь простор степи, где ковыль звенит.

Сердце молится памяти всех наших великих поэтов и писателей, ум и душа учатся и становятся мудрыми, вникая в их создания и с глубокою признательностью видя, что они создали звучнейшую песню и самое внятное слово - в стране бессловесной. Но сердцу и уму хочется еще чего-то другого. Живого примера, лика стройности. Хочется завершенности такой воли и гармонии, такого слияния красоты творческой мысли с ясной красотой жизненной доли, что глянешь и пожелаешь: вот так бы творить и так бы жить,так бы жить и умереть,- быть таким или сродным. Гений чужой страны, бывший не только ее величайшим поэтом, но одним из величайших работников и провидцев науки, Гёте, жил и прожил долгую жизнь и умер так, что все в нем - стройность и пример, все в нем желанный завет и такая математическая певучесть, какая восхищает нас в мудрых числовых играх звездоведения и в многоугольности кристалла. Самые падения человека - ничто, если в конце концов они сведены в единую завершенную творческую основу, в единый светлый жизнедеятельный устав. А тут ни о каких падениях даже и говорить не приходится.

Всех русских писателей, прозой ли они писали или стихом, я люблю и чувствую, что каждый из них есть частица русской души, воли России, а русская душа и воля России мне дороже всего на свете, и не хочу я искать примера и утешения на стороне - мне это нужно в моем собственном доме, ибо я не только блуждаю по всем странам, ибо я не только растекаюсь и разматываюсь,- но и самосцепления; я русский и хочу России, я хочу русского.

Почему же душа моя проникается болью и тоской неистовой, когда я не о прекраснейших созданиях русского художественного слова начинаю думать, а о жизненной доле этих прекраснейших творцов?

Пушкин застрелен. Лермонтов застрелен. Испепеленный внутренними пытками, Гоголь умер безумным. Кольцов умер, не дожив свою жизнь. Никитин, перед смертью оскорбляемый ближайшими, умер, не дожив свою жизнь. Глеб Успенский умер безумным. Батюшков еще в юности сошел с ума и прожил жизнь сумасшедшим. Вся жизнь Некрасова - мучительное противоречие. Тургенев умер в чужом доме, в чужой стране, любя напрасно и окруженный безлюбием. Умудренный, но и пронзенный пытками каторги, умудряемый и жалимый своею падучей, целую жизнь под хлыстом нужды, Достоевский умер, не успев довершить и главнейшего. Толстой, в безысходном раздвоении прячущийся от своих близких и с своею любимою живя под одной кровлей как с женой, которую любил, и как с врагиней, от которой укрывался, перед смертью бежит наконец из своего дома, чтобы хоть умереть на свободе и в полной правде перед самим собой.

Жутко и страшно. Неужели это воля России и русская душа? Или все это опять наша доля, наше предназначенное богатство души и одаренности, соединенное с тем роковым даром волшебниц, благодаря которому мы так всегда богаты злополучиями?

С любовью и с тоскливым вопросом смотря на лики создателей нашего полногласного, единственного в своей звучности и духовной красоте Русского слова, я думаю: неужели только один Аксаков из наших великих прожил жизнь долгую и ясную и, всю жизнь храня красивым и стройным свой лик, умер тихой смертью, полновесной мерой отдав людям зерна золотые своего Божьего дара и окруженный в смертный свой час любовью несомнительной и близких и далеких? Я не вижу сейчас никого другого.

В своих книгах, написанных наилучшим Русским языком, Аксаков любил художественно повторять слово "в меру". Он знает, как охотник, что нужно к добыче подойти в меру, если не хочешь, чтобы меткий твой выстрел превратился в промах. Почти всю свою жизнь прожив среди природы, видевший в обильных своих десятилетиях больше птиц, рыб и зверей, нежели людей, не потому ли он внедрил в свою жизненную картину, в свой творческий и чисто личный образ ту высокую художественную меру, которая составляет основное правило миросоздающей Природы?

Не об умеренности я говорю, о нет. Русский ли станет говорить с русским и по-русски об умеренности? Я знаю, что русская душа всегда останется безмерной. Хватит этого у нас до скончания веков. Но, если бы в жажде безмерности, воля России постигала также красоту и меткострельность той меры, которая, пробивая русло, делает реку глубокой, давая огромнейший рост и великую тяжесть слону, помогает ему в то же время ходить изящной, легкой походкой, вытягивая в длину ихтиозавра и кита, дает им возможность делать незатруднительно самые верные движения,- тогда, о, тогда и затянувшее Россию марево развеялось бы со скоростью, радующей душу, и мы все, очутившиеся во чреве китовом, скоро бы увидели синее небо безоблачным и родную нашу землю желанным домом.

Если бы я был волшебником, я бы поколдовал, чтобы воля-воление России,- и той, что осталась на родимых местах, и той, что вольно или невольно выметнулась вовне,- в меру проникшись жаждой самосцепления, волила не своеволие рабства, а только волю-свободу.

1924

Когда ребенком я читал Евангелие, помню, меня особенно поразила притча о мудрых и неразумных девах. Маленькая неосмотрительность, а из-за нее невозможность войти к Жениху на брачный пир. Слова "Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа…" показались мне жутко-пронзительными, и они запали в детскую душу глубоко. С детской серьезностью я принял решение - всегда думать неотступно о том, чего хочешь, чтоб желанное, придя, ни в какой час не могло застать меня врасплох.

Юношей читал я Коран, и меня восхитил и поразил этот замечательный стих:

Всю ли ночь, или половину ее, или более половины, только помнить всегда, что Высшее Око, которое не дремлет никогда, тебя видит. Бодрствуй и помни.

Мало-помалу умножался жизненный опыт, углублялось наблюдение, утончалось знание мира и людей. Мне стало ясно, что всех людей, к какому бы разряду ни принадлежали они, можно и должно разделить на две огромные толпы, на две точные разновидности. Есть люди бодрствующие и люди дремотные, люди неспящие и люди сонные.

Бодрствующий человек может и заснуть, и спать крепко, да вдруг проснется, когда это нужно. Человек сонный, человек дремотный не может проснуться воистину - никогда. Он спит, когда спит, и спит, когда не спит. Дрема владеет им, и медлительны его движения, ненаходчивы его предприятия, нерешительна его душа. Человек бодрствующий смотрит зорко, теряется нескоро или не теряется никогда, знает, что в его жилах течет горячая кровь, которая умеет хотеть и достигать, знает, что глаз человеческий может смотреть далеко, чувствует, что есть Нечто, зовущее душу гореть и быть крылатой, не примиряться с действительностью, когда хочешь действительности иной. Ведь действительность ведет к действию, а повторность действий видоизменяет действительность. Только слушай и помни свой внутренний голос. Только знай, что твоя душа слита с чем-то высшим, чем ты теперешний. Только помни, что есть горящий куст, который не гаснет, и иссеченные на молнегромной горе священные таблицы, на которые дунуло нечеловеческое дыхание, и вот оно изваялось, дыхание жизни, в словах повелевающих, на тысячи и тысячи лет.

Мне в жизни случалось видеть бодрствующих людей довольно, и я их люблю.