Полтора часа на машине в один конец, вот уж не везет, так не везет.

Два года назад по настоянию Анны я купил в небольшой деревне пустующую избу. Теперь это наша дача. Свою дачу я не люблю. Из этого не следует, что где-то на свете существует сельский пейзаж, аккуратненький домик, ухоженные грядки, уютное озерцо, богатое рыбой, живописные грибные леса, которые выглядят для меня привлекательнее. Вовсе нет. Я человек исключительно городской. В красоте природы, в принципе, разбираюсь и ценю ее, но, как говорится, чем дальше от нее нахожусь, тем больше люблю. Сомневаюсь, что читатели дождутся от меня признания в тяге к земле-кормилице. «Новые охотничьи рассказы» я вряд ли напишу. А вот Анна по-настоящему любит нашу дачу. Забавно, но она называет ее изыскано — имение, вкладывая в это название какие-то глубокие личные переживания, недоступные моему пониманию. И произносит она это слово — имение — с неподражаемой теплотой.

Никогда не понимал тяги к деревенской жизни. Имение было у Льва Николаевича Толстого. И использовал он его по назначению. Припадал к земле. Косил. Фотографировался с лошадью. Обожаю фотографию «Лев Толстой и лошадь» — прекрасная фоторабота, блестящее название. Притяжение земли общеизвестно. Собственный клочок земли привязывает человека к себе сильнее веревки. Я улыбнулся — нет, нет, Анна обязательно вернется, она не сможет отказаться от нашего имения.

На своей старой «Ладе» я обычно добираюсь до дачи за полтора часа, если не попадаю в пробки. Это время словно специально предназначено для того, чтобы предаваться непрактичным размышлениям о литературе. Например, заниматься классификацией писателей. С некоторых пор мне представляется, что особенности психики писателей позволяют разделить их на две примерно равные части: эгоистов и эгоцентристов. Эгоцентристы глубоко уверены, что никакого другого мира кроме их собственного не существует. Ну и, понятное дело, все остальные люди точно такие же, как они, только не столь талантливы. Что совсем неудивительно, поскольку непослушны, безынициативны, ленивы и вороваты. Эгоисты, напротив, противопоставляют себя и мир. Мы, мол, сами по себе, мир — сам по себе... Мир жесток и несправедлив, но чего же еще можно от него ожидать? И те и другие погружены в свои внутренние переживания, и те и другие потакают собственному эго. И это, конечно, правильно. Как иначе писатели могли бы самовыражаться?

В подобном подходе нет ничего обидного. Было бы абсолютно проигрышным делом пытаться доказать, что писатели обычные люди. В свое время В. Сорокин (сам писатель!) доходчиво пояснил, почему это не так. Нормальному человеку, написал Сорокин, не придет в голову придумывать чужую жизнь, а потом описывать ее на листах бумаги или выстукивать на клавиатуре, зачастую теряя представление о том, какое существование более реальное — собственное или придуманное. А вот для писателя выдуманная жизнь книжных героев часто не менее важна, чем его собственная. Грань между фантазией и реальностью для него эфемерна.

По молодости это даже забавно. Но проходит время, и писатель вдруг замечает, что мир вокруг него изменился непредсказуемым, а, если сказать честно, самым что ни на есть паскудным образом. Может и не паскудным, а самым наизамечательнейшим, оценка в данном случае — это дело исключительно личных предпочтений. Впрочем, для настоящего эгоиста совершенно неважно изменился мир в лучшую сторону или худшую. Важно, что изменился. И стал непривычным. Чужим. Подозрительным. Враждебным. И вот бедняга писатель вдруг с ужасом отмечает, что на его глазах попираются фундаментальные принципы, еще совсем недавно составлявшие основу его существования. А на смену приходят другие принципы, придуманные новичками, принимать которые совсем неохота. Встает вопрос, как жить дальше, о чем писать, что сочинять?

В наше время, когда слова, принципы и представления с невероятной скоростью лишаются не только привычного смысла, но и смысла вообще, общественное положение писателя становится исключительно шатким. Любого из нас не покидает ощущение неминуемых кардинальных перемен. Я, например, давно морально готов к тому, что через несколько лет буду проживать в стране папуасов. Она будет не хуже и не лучше нашей нынешней родины. Она будет другой. А папуасов я приплел не потому, что люблю их или, наоборот, не люблю. Просто ищу подходящее сравнение, которое бы адекватно описало культурологический шок, который меня (точнее, всех нас) поджидает в самом недалеком будущем.

Уверен, что мое мировосприятие будет отличаться от мировосприятия молодых людей ничуть не меньше, чем у Миклухо-Маклая и папуасов. Что делать? Я могу продолжать писать о мире, в котором привык жить. Для сотни таких же бедолаг, как я сам. А могу сделать вид, что готов писать о новорожденном мире папуасов. Но думаю, что о своих проблемах папуасы сумеют написать лучше меня. Что еще остается? Можно описывать, как я пытаюсь примириться с прекрасным новым миром, опять обращаясь к ограниченной группе себе подобных.

Понятно, что читателя я потеряю в любом случае. Мои книги никогда, ни при каких обстоятельствах не будут нужны широким слоям населения. Что, кстати, хорошо. Вслед за Джеймсом Джойсом я заявляю, что пяти читателей мне вполне достаточно.

И все-таки, что же мне делать? Ответ очевиден. Жить в свое удовольствие, и стараться ни в чем себе не отказывать. Ни в чем, тем более в творчестве. Буду писать о том, что мне интересно, о том, что для меня важно. Потеряю читателей? И что с того? От меня убудет? Нет. Кстати, я не собираюсь помечать свои тексты предостережением «папуасам читать воспрещается». Отнюдь, я не возражаю, чтобы мои тексты читали, более того, советую их прочитать. Вреда точно не будет, а там, глядишь, и польза какая-нибудь отыщется. Кто знает? Но уговаривать людей читать мои книги и тем более подыгрывать своим читателям я не намерен. Какая мне от этого польза?

Я могу понять, когда писатель пытается воздействовать на разум потребителя своей продукции. Но когда анонимный читатель пытается воздействовать на мозги писателя — это перебор. «Писатель, старайся мне понравиться, а я тебе за это рубль дам». Сейчас, разбежался. Зачем мне твой рубль, дурачок? Ох, ребята, меньше надо думать о читателях, не сомневаюсь, что они о себе сами позаботятся. А я позабочусь о себе и своих книгах. Вот и будет толк. Вот и получится, что все мы будем окружены заботой. Красота! Будем взаимно вежливы.

Кстати, это классический пример рассуждений эгоиста. Мне настолько понравилось быть эгоистом, что я не удержался и дал протяжный гудок — надо же было поставить логическую точку в рассуждениях. К деревне я подъехал в прекраснейшем настроении.

В избе за время моего отсутствия, понятное дело, побывали мародеры. Вынесли практически все, что можно толкнуть на ближайшем блошином рынке. Даже дырявым ведром не побрезговали. И то верно — а вдруг в дырявом хозяйстве понадобится! Рукописи перевернули, разбросали, но оставили валяться на полу — бумага, она бумага и есть. В макулатуру ее не потащишь. Труда много, а выход копеечный. Могли, конечно, и костерок соорудить, но не стали. За что им отдельное спасибо. Это значит, что даже среди мародеров стали появляться рачительные люди. Вот, оставили дачу на разживу. Понадеялись, что хозяева-дураки скоро нового добра привезут.

Я попытался отыскать следы пребывания Анны, но безуспешно. Получается, что на даче она так и не появилась, иначе бы обязательно оставила для меня еще одну записку. Инстинкт, она у меня человек скрупулезный, заставил бы объяснять причину исчезновения снова и снова, пока причины, побудившие ее совершить свой неожиданный поступок, не стали бы понятны даже такому балбесу, как я. Но не случилось. А вот рассказ отыскался. Не в куче разбросанных мародерами рукописей, он лежал отдельно на полочке над лежанкой, куда я обычно складывал тексты, которые просматривал перед сном.