Лёва в одиночестве наелся блинов до удушья. Теряя сознание, он дополз до соседней с ним двери Струкова, но стукнуть не смог. Струков, человек нервный, почуял, выглянул в коридор и вызвал «скорую».

В двухсотке Жиринского прочищали всю ночь и спасли.

– Настоящий ученый, – съязвил Костя. – Вжился в шкуру язычника, воздал блинами Митре.

– Пропадает человек, – светло вздохнула Катя.

В пятницу Касаткин был на грани отчаяния. И на Берсеневке, и в Митино отвратительно. Живут все не духом, а брюхом.

Костя подошел к окну. Во дворе и вдали было немыслимо красиво. Снег навалил на всё. Даже помойные баки красовались в снежных шапках.

Вечером пришли редакционные друзья с кастрюлькой, обмотанной полотенцем. От толстых волглых блинов Виктории еще шел пар.

Костя лежал лицом к стене, накрыв голову вязаной Катиной шалью.

Приподнялся, в основном ради дам, Виктории Петровны и секретарши Олечки, прислушался к разговору и немного разгулялся.

Касаткину шлют вопросы, как делать квашню и как влюблять.

– Пора брать мужские темы, Костик, – басом предложила Виктория. – Для тебя опять криминал.

– Где? – спросил Костя.

– Да здесь! Я слышала. У вас несчастье.

– В основном, от обжорства, – увернулся Костя.

– Кость, правда, что за дела? – вступили Глеб и Паша.

Костя вкратце рассказал о шестерых пропавших. Виктория жадно курила.

– Кому-то нужна молодая энергетика, – мечтательно пробасила она и выдохнула дым колечками. – Ишь ты, сразу шестерых.

– Надо об этом написать! – сказала Олечка.

– Не надо, – сказал Глеб. – Пропавших без вести у нас двадцать пять тысяч. Плюс твои шесть. Безнадёга.

– Пусть пишет, – вмешалась Катя мрачно. – Ему везет.

Когда гости ушли, Костя опять накрылся шалью.

Катя улыбалась – верный признак, что плохи дела.

– Сходи к несчастному, – сказала она.

Костя послушно встал и пошел. Кисюхина дверь приоткрылась. Костя постучал. Дверь захлопнулась. «Нет, нет, нет, – раздался голос Раисы Васильевны. – Не надо, не надо. Ничего не надо. Уходите».

На двери Жиринского висела культурная бумажка: «Не беспокоить».

Касаткин вернулся, дописал «Страсти по блинам» в послезавтрашний номер и пульнул е-мэйлом дежурному выпускающему.

Принесенные блинки остались на столе. Жертву богу Солнца Костя так и не принес.

В Прощёное воскресенье 21 –го вдруг распогодилось. В окно ударил солнечный луч. Пришла, как обещала, Харчиха. Увидела на столе викториины блины, за ночь затвердевшие. Сложила их в мисочку отнести собакам, надела фартук и стала печь.

Рука мастера почувствовалась сразу. Обаяние и мощь мастерства вмиг поставили всё на свои места. Жизнь стала не такой безнадежной. От солнца и чужого умения Костя ожил и воспрял.

Блины возникали из воздуха, мгновенно, тонкие, почти прозрачные, золотые с кружевцем.

Сели за стол и просидели до вечера. Стучались и приходили соседи. Пир растянулся на весь день. Блин обрабатывали серьезно, складывали или скатывали, сметана или масло проступали из кружевных дырок и капали. Журчал худой кухонный кран. Под журчанье хорошо сиделось и разговаривалось.

Побывали все, кроме Жиринского. И сам не пришел, и звать не стали.

– Жирный свое съел, – сказал Костя. – Принес жертву Митре.

– Митре ня Митре, а чёрту людей, в заднлцу, зарезали, – объявила вдруг Харчиха.

– Зарезали?

– Ну.

– Зачем?

– А затем, что черная мяса.

– Что за мясо? – не понял Костя.

– Ну, мяса. Служба такая чёртова. Причащаются чяловечьим мясом.

– Так это черная месса. А причащается – кто?

– Кто, кто. Дохтура, задняцы.

– Какие доктора? – Костя посмотрел на Кац. Она – на Харчиху.

– Какия, какия, – сказала Харчиха. – Черныя. «Черныя дохтура». Ольки Ушинской съемщяки. Снямают у ней.

– Но они медитируют.

– Во-во. Мядятируют… мясотурбируют.

– Меньше телевизор смотрите, – сказал Костя. Другие молчали. Видимо, раньше между собой всё обсудили.

– Хулиганье, – гавкнула Бобкова. – Чертовы детки.

– А порубили эти детки очень многих на котлетки, – невольно пропел Костя.

– Малолетки, – добавила Бобкова.

– Может, и пгавда, мааогетки, – поддержала Кац. – В газетах писаги пго магогетнюю банду.

– Да ну. Просто гуляет псих, – ввернул Чикин. – Сейчас все психи.

Он смотрел сосредоточенно в блин, но не ел. Лицо было, как у склонных к шизофрении, рыхлое с глубоко посаженными глазами. Черные волосенки липли ко лбу, словно не просыхали от ремонта сантехники.

– Сам ты псих, – тихо сказал Струков. Он тоже почти не ел. Пришел на огонек, любя, кроме глажки, собрания. – Завязал и пятишь. А ребята – нормальная шпана.

– Да, могодежь тут некугьтугная, – сказала Мира.

– Почему же некультурная? – возразила Ольга Ивановна. – У нас детишечки неплохие. Читают, конечно, мало, зато неизбалованные. Добрые ребятишки.

– Могли и китаезы, – сказал Егор.

– Могли, – поддакнул Беленький. – Отец рассказывал – в Чеке расстреливали одно время китайцы. Трупы молодых продавали как мясо. Называлось «китайская телятина».

Чертыхнулись.

– Кушайтя, кушайтя, – повторяла Харчиха.

И опять кушали. Накушались в этот день, как никогда.

Вечером пришла ужасная весть.

Сначала раздался крик. Внизу, во дворе у мусорных баков, кричала Поволяйка, задрав лицо вверх, как ребенок, зовущий маму. Пьяницу успокаивали и тормошили, наконец добились от нее слов. Поволяйка показала.

В баке под стаявшим за день снегом она нашла старую хозяйственную сумку. В ней лежали останки шестерых пропавших. Тел не было. Только отсеченные ступни и руки.

Костя с Катей сидели до утра на диване и смотрели в одну точку.

Если это не умалишенный, то, действительно, Митра. Или и того хуже.

День был – последний масленичный, февральский, с черной землей, но ясным небом и бликами заката в окнах.

Во дворе до утра стояли милицейские машины. В оконных стеклах бликовали вспышки мигалок.

– Не пойму… – сказала Катя.

– Что – не поймешь?

– Откуда в наш деловой век такая дичь. Всем нужны деньги. Зачем тратить силы на изуверство? Какая кому корысть? Нет, конечно, это шизофрения.

Костя вспомнил чей-то странно острый взгляд, когда выходили они с Нинкой из «Патэ&Шапо».

– Почему шизофрения…

– А что же?

– Мало ли нормальных паскуд. Вспомнилась знакомая обувь Опорка в «Принце». У всех тайные грешки.

– У них тоже своя логика, – договорил он. – Надо влезть в их шкуру.

– Не нужна мне паскудная шкура.

А верхних бомжей замели.

В споре за верхнюю ступеньку Поволяйка написала, как умела, жалобу в милицию. Донос, что товарищи ее – жопочники и падлы.

В Чистый понедельник ступеньки очистились. Вечером пришел участковый и увел Серого, Опорка и двух случайных. Жалоб, кроме поволяевской телеги, на них не имелось. Но участковый оказался новый. Прежний, Голиков, прошел на довыборах в гордуму. Обещал лоббировать. Но теперь он был далеко. А этот сразу посадил Серого и Опорка в ИВЗ разбираться, кто такие.

Впрочем, долго в изоляторе их держать не могли. Обвинить было не в чем. А если и было, сумму откупиться они бы насобирали. Костя, выходя из лифта, поглядывал на чердачную лестницу. Но пока никто не сидел. Пропала и Поволяйка. Однажды Костя поднялся по ступенькам и присмотрелся к замку: замковая скоба висела в одной петле. Костя толкнул решетку и вошел на чердак.

Помещеньице было голым и довольно сухим. Всей грязи – скомканные газеты и ржавая короста на тру­бах. Когда-то они текли. Но с течью боролись, видно, не особенно. Ржавчина сама законопатила течь. Только в одном месте под трубой стояла бутылка, поставленная точно под каплю. Капля висела неподвижно, бутылка была пустая, с желтой лужицей на донышке.

На стене тускнело оконце – выход на крышу. От оконца, неплотно закрытого, дуло. Костя подошел и вдохнул ветер. Прямо под носом край крыши и тот же вид, что у них с Катей, на подмосковную лесную даль. Черная дымка полна гнусных тайн, но все же она выше и значительней их. Костя оглянулся на газетный хруст. В углу сидела Поволяева и мотала головой.