— Ну, конечно, по одежке встречают и все такое… Не волнуйся, твоя изысканная шляпка, твоя затянутая в рюмочку талия и элегантный покрой жакета не допускают ни малейших сомнений в том, что их обладательница мастерски справится с организацией благотворительной рождественской ярмарки, легко прочтет публичную лекцию или напишет брошюры по вопросам феминизма. Если для тебя главное это, тогда продолжай носить все свои ужасные вещи и терпеть адские муки от впивающихся в тело шнуровок, от тесной обуви, от стальных шпилек, которые держат прическу, упираясь своими остриями в мозжечок… И при этом тебе нужно еще через силу улыбаться!

После своего обличительного монолога Миша помолчал и совершенно нелогично добавил:

— Леля, а где ты все-таки была?

Неужели мой ненаглядный супруг полагает, что я сама специально изобрела международный шпионаж, лишь бы иметь благовидный предлог, чтобы в любой момент улизнуть из дома?

В моей жизни наступило непривычное затишье. Дня три я наслаждалась покоем — спала допоздна, потом почитала в постели, не спеша пила кофе, размышляя что бы этакое — простое, но при этом съедобное — заказать кухарке к обеду, а выезжала только в церковь да на короткие прогулки…

Даже в театр вот нельзя — уже наступил сорокадневный Филипповский пост, тянувшийся до самого Рождества.

Вообще-то в году четыре поста, но при современной жизни соблюдать их все невозможно — про летние Петров и Успенский нынешние христиане обычно забывают. Но уж Великий пост перед Пасхой и Филипповский перед Рождеством — дело святое во всех смыслах этого слова.

Откровенно говоря, еще Пушкин когда-то в свои, более строгие в религиозном отношении, времена писал о патриархальном семействе Лариных: «Два раза в год они говели…», стало быть, и в прошлом веке многие православные не считали зазорным помнить только про два поста. Такие размышления весьма благотворно влияют на собственную совесть…

В церкви Николы Явленного мое появление произвело настоящую сенсацию среди постоянных прихожан. Меня рассматривали с любопытством, приправленным некоторым злорадством, недостойным истинных христиан. Ну еще бы! Виданное ли это. дело — пропускать воскресную службу в своем приходе четыре недели подряд! Простит ли мне Господь столь недостойное поведение? А теперь, видите ли, я не только являюсь в церковь, но и позволяю себе каждый день выстаивать всю обедню — наверное, опять буду клянчить что-нибудь у Всевышнего…

Однако через три дня такая благостная жизнь стала надоедать и захотелось заняться чем-нибудь полезным, а главное — интересным. В конце концов, Бог не запрещал нам проводить свои дни в трудах, напротив, он всегда поощрял подобный образ жизни.

Вкушая утром постный завтрак, состоящий из овсянки с курагой и изюмом, я размышлял, на какой бы ниве мне найти сегодня приложение своим трудам, когда Шура внесла письмо, доставленное не почтальоном, а курьером в форменном мундире (к какому ведомству принадлежал мундир, сказать Шурочка затруднилась — она была не сильна в знаках различия и не умела отличить армейского унтера от полицейского или жандарма).

К счастью, к письму была приложена сопровождающая записка, прояснившая дело:

Милостивая государыня,

Елена Сергеевна!

Ваша протеже мадемуазель Танненбаум, находясь в известном Вам месте, настойчиво просила меня дать ей возможность написать Вам письмо, что я счел возможным дозволить в интересах дела. Полагаю, эта уступка должна расположить ее к большей откровенности при даче показаний.

Надеюсь, Вы не сочтете за обиду, что адресованное Вам письмо было нами прочитано и скопировано — обстоятельства извиняют подобную неделикатность. Покорнейше прошу отнестись с должным пониманием к происходящему.

Остаюсь искренне преданным Вам,

Платон Васильев.

Мне оставалось только открыть конверт с письмом, кем-то уже до меня вскрытый. Что ж, как было замечено, обстоятельства извиняют…

Дорогая Елена Сергеевна!

Я пишу Вам из тюремной камеры. Боюсь, Вы даже не захотите прочесть мое письмо, но умоляю Вас, прочтите его, даже если Вы теперь знать меня не хотите и смотрите на мои строки с брезгливостью.

Ну, с брезгливостью не с брезгливостью, а теплого чувства письмо Лидии у меня теперь и вправду не вызывало. Я обычно хорошо отношусь к людям, но только один раз. Те, кто ухитрился продемонстрировать мне свои низкие качества, в дальнейшем могут не беспокоиться по поводу моего хорошего отношения, им его уже не видать.

Я и вправду несколько лет назад дала согласие работать на германскую разведку — они ведь вербуют в России всех подряд без разбора, а лиц немецкого происхожденияв первую очередь. Они прилично платили, обещали покровительство, а работы почти никакой не требовалось, так, передать им порой какие-нибудь мелкие, совершенно незначительные сведения, вреда от которых никому не было бы. Да и с точки зрения закона это в России практически ненаказуемо. Я проявила слабость и согласилась…

Проявила слабость и согласилась… Согласилась служить иностранной разведке, собирающей сведения о родине (ведь ее родина все же Россия, несмотря на то, что Лидия — немка). А теперь она полагает, что можно бить на собственную слабость. Слабость — это без сомнения важный аргумент и объясняет многое. Слабые люди часто оказываются предателями. У них не хватает душевных сил, чтобы быть независимыми. Но как-то применительно к Лидии разговоры о слабости кажутся мне немного неуместными — эта тевтонская красавица не знает, что такое слабость и вечно закована в бронь, скорее другими соображениями следует руководствоваться объясняя ее поступки — они прилично платили. В этом-то все и дело.

Но, увы, я просчиталась. Задания становились все сложнее и сложнее, мне приходилось идти на разные неблаговидные поступки. Например, по приказу, полученному из Германии, сойтись с господином Крюднером, которого я вовсе не любила.

Ах, бедняжка! Как же тяжела и безотрадна жизнь германского агента!

Я подчинялась непосредственно резиденту по кличке Пфау (Павлин), о котором вы уже знаете. Мне ни разу не довелось увидеть его в лицо. Но у меня постоянно было ощущение, что он находится где-то рядом, следит каждым моим шагом, знает каждое мое слово, что слово, каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове. Это было так тяжело!

Все, что произошло дальше, господин Легонтов отгадал почти верно. Крюднер никак не хотел отдавать патенты, хотя ему предложили за них большие деньги и подобная сделка была бы для него выгодной…

Деточка, когда же тебе стало ясно, что далеко не все в жизни исчисляется деньгами и выгодой? А Крюднер все-таки был молодцом, земля ему пухом.

… и тогда адвокат убил его. Этот Штюрмер — отвратительный тип, он всегда вызывал у меня содрогание. Он получил прямое указание от Павлина — разделаться с упрямым Крюднером и забрать патентную документацию. Но ведь не каждый возьмет на себя роль палача!

Штюрмеру же она пришлась как раз по вкусу. А я в смерти Франца не виновна, клянусь Вам, я только помогла адвокату открыть сейф и разобраться с документами, ну и объяснила Штюрмеру, где что лежит…

И только трудно представить, как юная девица, на глазах у которой убили человека, помимо прочего, ее шефа и близкого ей мужчину, с содроганием глядя на убийцу, разбирает вместе с ним документы, украденные из сейфа покойного.

Я попыталась вообразить себе подлинную картину. Но, наверное, я не являюсь человеком богатого воображения, и у меня ничего не вышло. Картина распадалась на составляющие — или уж с содроганием смотреть на убийцу, или разбирать вместе с ним документы — одно из двух.