В отличие от громадного «пункта сдачи» в центре города на Уитербергсштрассе, где немецкой администрации было не счесть, хаймом руководил всего лишь один человек – хаузляйтер. По-нашему – управдом. Звали его Руди Китцингер. Ему тогда было тридцать восемь. Он хромал – приволакивал левую стопу. Когда-то Руди входил в первую десятку сильнейших слаломистов мира. Двенадцать лет назад на обычной тренировке с ним произошло то, что часто происходит с нашими цирковыми акробатами-прыгунами в холодном манеже. Он порвал ахиллово сухожилие. Одна операция, другая, – и Руди навсегда распрощался со спортом…

Но это все я узнал потом. А пока Руди позвал на помощь какого-то немытого толстого болгарина, который немножко болтал по-немецки и был свято убежден, что любой русский как славянин просто обязан понимать его болгарский язык. То есть он находился в том же горделиво-патриотическом заблуждении, как и наши родные российские ханыги, утверждавшие, что во всем мире ругаются только русским матом.

Но в чем-то болгарин оказался прав. Славянское во мне возобладало, и в конце концов я понял, что Руди интересует мое вероисповедание, чтобы при выдаче продовольственного пайка не оскорбить мои национально-религиозные принципы.

Несколько раз я ловил на себе цепкий взгляд Руди, ощупывающий меня с головы до ног.

Курящий ли я, спросил Руди. Получив утвердительный ответ, он на секунду замялся, а потом махнул рукой и выдал мне ключ от комнаты. Болгарин объяснил мне, что сейчас нет третьего места в комнате с курящими (в хайме жили по три человека), и Руди поселяет меня в комнату, где прописаны еще двое, но один где-то пропадает уже целый месяц, а второй живет у родственников на другом конце Мюнхена и только два раза в неделю приезжает в хайм за пайком. Так что практически я буду жить один.

Потом Руди выдал мне со склада кошмарное количество обеденной и кухонной посуды, постельные принадлежности, а также мусорное ведро, швабру, совок, щетку и даже половую тряпку! Причем, каждый предмет был девственно новым и запечатан в очень красивые упаковки.

Когда болгарин перевел на немецкий мою коротенькую анкету и Руди узнал, что я артист цирка – акробат, он крепко пожал мне руку и сказал:

– Прима!..

И вообще, он очень рад, что я русский. Русских в хайме всего пятнадцать человек на сотню остальных, а он когда-то встречался с русскими на соревнованиях в горах и всегда поражался, как они при такой убогой экипировке умудрялись вполне прилично выглядеть и на скоростных спусках, и на трассе слалома-гиганта. Потом Советский Союз стал закупать в Австрии для своей сборной команды и лыжи, и крепления, и специальную обувь, но это были все старые, уже снятые с производства образцы, на которых хорошего результата не покажешь… А горный спорт – очень дорогой спорт. Он, Руди, это знает лучше, чем кто-либо! Правда, он уже двенадцать лет не встречается с русскими горнолыжниками. Может быть, с тех пор что-нибудь изменилось? Вот, например…

– Такие вещи теперь продаются в России? – спросил он, пощупав двумя пальцами рукав моей лайковой куртки.

– Нет, – сказал я. – В Стокгольме.

– У нас это очень дорого.

– Там тоже.

– А туфли ты покупал в Италии?

– Нет. В Париже. Но они, действительно, итальянские.

– Я вижу. Я очень люблю итальянскую обувь. После того, как я в Кортина д'Ампеццо испортил себе ногу, я могу ходить только в итальянской обуви… О'кей. Завтра нужно съездить в крайсфервальтунгсреферат – обменять временный аусвайс на постоянный.

Тут Руди стал объяснять мне, как туда проехать, и я сразу перестал его слушать. Даром я, что ли, учил инструкцию! Я мог бы и сам объяснить кому угодно, как туда проехать из любой точки Мюнхена.

– И, пожалуйста, поезжай в том, в чем ты сейчас одет. На это обращают серьезное внимание. К сожалению, ваши русские это не всегда понимают.

И это есть в моей замечательной инструкции имени Женьки Овчаренко! Вот, пожалуйста… Пункт тридцать седьмой:

«…Никогда не приходите на деловые встречи в кроссовках или джинсах, так высоко ценимых в Советском Союзе. Помните, что сдержанный и элегантный стиль Вашей одежды будет только способствовать Вашему успеху…»

Хотел я сказать Руди, что это не вина русских, а их беда. Что не все русские могут покупать себе шмотки за границей и пользоваться услугами наших фарцовщиков, что… Короче, я бы знал, что сказать. Но я промолчал.

– Если возникнут проблемы, найдешь Косту Стоянова и приходи с ним ко мне, – добавил Руди.

– А кто это – Коста Стоянов? – спросил я.

– Как это «кто»?! – обиженно закричал болгарин. – Коста Стоянов – это я!!!

И мы с Руди рассмеялись.

Я – существо, привычное к общежитиям. Армейские казармы, затрапезные провинциальные гостиницы, наемные квартиры для артистов, собственные цирковые отельчики при стационарных цирках, скромные одноместные номера в недорогих мотелях за границей, где по требованию наших руководителей мы жили по два-три человека.

И думать не моги возразить! Сейчас вякнешь, а в следующий раз все поедут работать в Лондон, Париж и Брюссель, а ты на это же время – в Омск, Читу и Красноярск… Ничего себе разница?! Вот и молчишь в тряпочку.

Но любое наше общежитие – это и беспардонное шатание из комнаты в комнату, и коллективные поддачи по случаю чьего-либо дня рождения, и сплетни, и ссоры, и романы, и измены; и ты постоянно пребываешь в бешенстве от того, что ни на минуту не можешь остаться один…

Но зато в любую секунду в соседних комнатах ты можешь стрельнуть четвертак до получки, кусок хлеба без отдачи и зубную пасту – под честное слово вернуть целый тюбик.

И ты просто обязан выгулять собачку соседей, уехавших на халтурный концерт, или приглядеть за их малолетним отпрыском, который вымотает тебя за один вечер больше, чем три воскресных выступления на манеже.

Здесь все было совсем не так. Хайм – это общежитие без общения. Вряд ли можно назвать общением ежедневные тоскливые пьянки наших беглых солдат-новобранцев из Западной группы войск, которые бежали не от Советской власти, а просто от армии. Бежали, как бегут арестованные из тюрем…

Что они говорили на «первом интервью», почему они просят убежища в Германии, – нормальными словами не пересказать!

Один, по-моему, побил все рекорды по идиотизму. В своем желании убедить немцев принять его как политического беженца он договорился до того, что, тыкая пальцем в свои густые, сросшиеся над переносицей брови, заявил, будто подвергался жесточайшим преследованиям КГБ, который подозревал в нем незаконнорожденного внебрачного сына бывшего Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза – Леонида Ильича Брежнева.

Меня даже Руди Китцингер – наш хаузляйтер, однажды во время обхода комнат вместе с Костой Стояновым как-то спросил:

– Эдди, этот парень – действительно, сын Брежнева?

– Не думаю, – сказал я. – Мне кажется, что у Брежнева член перестал стоять лет за десять до рождения этого дурачка.

И судя по тому, как Руди развеселился, толстый Коста точно перевел ему мой ответ.

Руди заботливо поправил покосившийся тощий букетик полевых цветов в баночке из-под консервированной кукурузы и уставился на три фотографии, которые я повесил над своей койкой.

На одной мне вручают приз и диплом лауреата конкурса артистов цирка в Белграде, а на другой я – грязный, заросший, в маскировочных штанах и куртке, без шапки, с автоматом на коленях, сижу прямо на земле, привалившись спиной к колесу бронетранспортера на окраине Кабула.

Третья фотография была мамина. Это была самая любимая моя фотография! Мама в то время еще работала свой номер с дрессированными собачками, переживала очередной бурный роман с одним невзрачным типом, не пила и, как мне кажется, была тогда очень красивой…

– Ist das daine Mutter? – спросил Руди.

Это я понял без толстого Косты и утвердительно кивнул головой.

Но следующая фраза Руди потребовала помощи болгарина: