Я ни черта не понял. Тогда полицейский повторил по-английски:

– Do you have a licence?

Я полез в сумку, достал зеленую бумаженцию, аусвайс. Полицай похлопал меня по спине и сказал:

– Пет-ров… Пе-ре-строй-ка… Карашо! – и ушел.

Это верно, думаю. Перестройка – это хорошо…

Только не надо стрелять друг в друга.

Только убивать не нужно никого!

И не надо четырнадцатилетним пацанам совать старые армейские ракетницы в руки!

И кишки им на землю выпускать автоматной очередью – тоже не обязательно!

По пути в метро заскочил в «Кауфхалле». Купил самую дорогую бутылку американского виски «Сэвен кроун» – «Семь корон», за тридцать четыре марки. Мелочью, которую мне на Мариенплац «накидали», постеснялся расплачиваться. Дал две бумажные двадцатки, получил шесть марок сдачи и сунул их тоже в сумку – к тем, заработанным.

Еду в метро к себе в хайм и все думаю: интересно, сколько же там у меня в сумке? Запущу руку, пощупаю – вроде бы много. Но ведь не будешь на глазах у всех пересчитывать…

Честно говоря, виски я не для себя купил. Этот болгарин – Коста Стоянов как-то сказал мне, что хотел угостить Руди Китцингера, нашего хаузляйтера, настоящей болгарской ракией. А тот рассмеялся, поблагодарил и отказался. Сказал, что почти не пьет. Но уж если пьет, то самую малость хорошего американского виски. И то разбавляет водой со льдом. Что-то у него там с желудком…

А мне этот Руди, этот искалеченный бывший горнолыжник, был очень симпатичен. Не потому, что он мне там электрическую плитку прислал и в отдельную комнату поселил, а вообще.

Мне всегда казалось, что человек, который каждый день рискует свернуть себе шею, изматывает себя тысячекратными повторениями на тренировках или в наших цирковых репетициях, который постоянно должен преодолевать себя на пределе человеческих сил и возможностей, не может быть говнюком!

Даже потом, переменив профессию, он обязательно должен остаться нормальным человеком! А Руди Китцингер, как мне казалось, был именно из таких. И это виски я вез для него…

Когда я высыпал из сумки на кровать все, что мне «накидали», я прямо обалдел! Батюшки-светы!.. Сто девяносто одна марка и сколько-то там лир… Вот это да! Ничего себе улов?!

Ссыпал деньги в фирменный пластиковый пакет из магазина «Альди» (здесь их называют – «турецкий чемодан»), свернул поплотнее и под матрас засунул. И пошел принимать душ.

Потом переоделся, привел себя в порядок и глянул в окно. Машина Руди стоит на своем обычном месте. Значит, он еще здесь. А рядом с его «гольфом» примостился голубой «форд сиерра». Кто-то к кому-то в гости пожаловал…

Сунул я бутылку в карман куртки, запахнулся и пошел вниз в каптерку хаузляйтера. Здесь это «бюро» называется.

Подхожу к двери, стучу, а оттуда – «Яа, битте!» И чьи-то голоса незнакомые. Тьфу, черт, думаю, не вовремя я!.. Приоткрыл дверь и говорю:

– Пардон, Руди… Их шпетер.

В смысле – «я попозже зайду». Даром я, что ли, каждый вечер по русско-немецкому разговорнику занимаюсь!..

А Руди увидел меня, обрадовался и кричит:

– Ach! Du bist es, Eddi? Komm doch herein!.. Дескать – «заходи, заходи…» Куда теперь денешься?

Захожу…

Захожу и не верю своим глазам!

В каптерке у Руди с бутылкой пива в руке сидит тот самый огромный старикан в баварском костюме, который часа три назад на Мариенплац совал мне фляжку и предлагал с ним выпить, а потом вступил в неравный бой со своей маленькой и толстой старушкой за право поорать и покуражиться на центральной площади города Мюнхена. И проиграл этот бой… Тут же скромно сидит победительница.

Старик видит меня, вскакивает и что-то восторженно вопит, заканчивая немецкую фразу четкими русскими матюгами! Он хватает меня в свои медвежьи объятия, начинает тискать и даже пытается показать Руди, как я стоял вверх ногами на Мариенплац!..

Но тут в дело снова вступает его старушенция, освобождает меня из лап этого могучего баварского костолома и вдруг неожиданно, с трудом припоминая давно забытые слова, медленно говорит:

– Звиняйте, будьте ласки!.. Он у менэ трохи скаженный… Entschuldigen Sie, bitte!

Совершенно по-нашему подает мне руку дощечкой, делает абсолютно западный книксен и представляется:

– Наташа… Наталка Китцингер. Das ist meine чоловик Петер Китцингер. С под Киеву я, с Тетеревки. Vielleicht, знаете?..

Я прямо офонарел от этого немецко-украинского коктейля!

Смотрю на Руди, а тот заливается! И что-то говорит, говорит…

Старая Наталка напряженно морщит лобик, пытается вспомнить украинские слова и, наконец, с грехом пополам, постоянно срываясь на немецкий язык, объясняет мне, что живет тут уже пятьдесят лет, что Руди Китцингер их внучатый племянник или кто-то там еще – вроде «нашему тыну – двоюродный плетень»… Но детей у них нету и они очень любят Руди и дважды в год обязательно его навещают.

Ну, думаю, как раз пришло время американскому виски! Вытаскиваю из-под куртки «Сэвен кроун» и преподношу Руди. И говорю:

– Heute meine Debut, Rudi… – эту фразочку я еще в метро заготовил.

Руди меня благодарит, улыбается и с некоторой тревогой посматривает на стариков Китцингеров.

Петер тут же рванулся к бутылке, но маленькая толстенькая старая Наташа мгновенно прихватила его за полу баварской куртки и жестко сказала ему:

– Nein! Genug. Alles habt seine Grenze!

Спустя месяца полтора, когда я волей-неволей чуточку, самую малость, заговорил по-немецки, а старая Наташа была вынуждена восстановить в памяти украинский, которым не пользовалась полвека, я узнал, что это был за разговор, последовавший сразу после того, как Наташа категорически сказала Петеру:

– Нет! Хватит. Всему есть границы!..

– А я хочу еще выпить!!! – рявкнул Петер.

– Приедешь домой и там выпьешь, – отвечала ему Наташа.

– Но я хочу выпить именно с ним!… – тыкал пальцем в меня Петер.

– Он как-нибудь приедет к нам в гости, и ты с ним выпьешь.

– Но я хочу это сделать сейчас же! – настаивал Петер.

– Только дома! Хватит мне твоих спектаклей на Мариенплац…

– Поехали! – сказал мне Петер. – Руди я не приглашаю. У него жена, дети, собака, и он всегда занят в этом хлеву…

– Возьмите с собой виски! – рассмеялся Руди и протянул Петеру «Сэвен кроун». – Хорошая идея!..

Петер презрительно отстранил бутылку и почти трезво сказал:

– Руди! Руди… Неужели ты думаешь, что у меня в доме нечего выпить?!

И дальше очень внятно по-русски добавил такую длинную матерную тираду, какую редко услышишь даже от циркового конюха!

Но тогда это было единственное, что я понял…

Петер Китцингер родился в семнадцати километрах от Мюнхена, в «Китцингер-хофе», в большом, крепком и чистом доме, построенном еще прадедом Петера.

Это событие произошло шестого октября в одна тысяча девятьсот двадцать первом году.

Спустя еще двадцать два года, тоже шестого октября, но уже в одна тысяча девятьсот сорок третьем году, на подступах к одной крохотной русской деревушке, чем-то напоминавшей далекий «Китцингер-хоф», русские преподнесли Петеру ко дню его рождения замечательный подарок – жизнь!

Они сожгли его танк вместе с экипажем, а механика-водителя ефрейтора Петера Китцингера чудом оставили в живых.

Правда, надо отдать должное и Петеру. Он сделал все, чтобы русские смогли так трогательно отметить его день рождения: он был единственным, кто смог вылезти из горящего танка, и в спасительных клубах едкого дыма, воняющего соляркой и горелым человеческим мясом, сумел отползти к придорожному кустарнику.

К счастью, его взяли в плен только к вечеру, когда измученный голодом Петер неосторожно выскребся из своего укрытия.