Валить, валить надо к чертовой матери! Не от страха, не за хорошей жизнью – там своих заморочек хоть жопой ешь. Я поездил, на все насмотрелся. Сваливать надо от всех этих наших совковых рыл, от беспредела, от постоянного унизительного состояния собственной беспомощности, когда от тебя ни черта не зависит и ты ничего не можешь изменить.

Надо отваливать, и как можно быстрее и четче. Никаких эмоций, никаких правозащитных лозунгов и вонючих диссидентских всхлипываний. Все надо делать тихо, аккуратно и в хорошем темпе.

А манеж во всех цирках мира одинаковый – тринадцать метров.

Я втиснулся в рейсовый автобус, благо у меня с собой кроме дорожной сумки не было ни хрена. Все мало-мальски стоящие шмотки я еще в Ташкенте запаковал в так называемый «Багаж срочной отправки „Союзгосцирка“». Это такие деревянные ящики для транспортировки циркового реквизита. Приклеиваешь на ящик специальные бланки, вписываешь в них фломастером – «Отправитель: цирк Ташкентский», «Получатель: цирк Московский», «Багаж артиста такого-то»… и гори оно все синим пламенем!

Через пару недель заскакиваешь на Цветной бульвар в старый цирк – твой багаж уже стоит на конюшне.

…А вокруг серый, с грязными проталинами снег на обочинах, и автомобили на шоссе все бесцветные, серые, заляпанные по самую крышу, и автобус наш несется к Москве, вспарывая пелену мокрого серого тумана, и стекла изнутри потеют, и чтобы хоть что-то увидеть, нужно все время протирать их рукавом или перчаткой. А чего я там, мать их за ногу, не видел?! Ах, дерьмо погода!.. И это через три часа после Ташкента! Где уже месяц – плюс восемнадцать-двадцать, где белое, слепящее солнце в синем высоченном небе. Не то, что здесь – черные облака, как потолок в новостройке – подними руку и достанешь.

Ах! Пацана того, узбечонка, жалко до смерти! Или он не узбечонок был, а… Как его? Месхетинец, что ли? Да разве в этом дело?! Ему же лет четырнадцать-пятнадцать всего… И держал он в руках лишь старую армейскую ракетницу – из нее с десяти метров слону в задницу не попадешь, а они ему из автомата все кишки наружу выпустили! Это вместо того чтобы просто морду набить. И он ползет по теплой желтой азиатской пыли, тихо повизгивает, как поросеночек, а за ним все это черно-красно-розовое-мокрое тянется…

И это под таким солнцем, под таким небом!

– А вы с Москвы? Вы – местный?

Я поворачиваюсь. Рядом со мной сидит этакое юное создание с круглыми коленками и роскошными ляжками, выпирающими из-под кургузой кожаной юбчонки – короче некуда, и разглядывает меня своими откровенно блядскими глазками. Рожица у нее разрисована неумело, косметика дешевенькая, зубки давно нечищены, лак с ногтей наполовину облупился, и от нее за версту разит потом и одеколоном «Кармен».

– Местный, – отвечаю я.

– Хорошо вам… – завистливо вздыхает она.

– Чем же?

– Счас домой приедете – жена встретит, ребеночек…

Это она так пытается прояснить ситуацию. Дурочка ты моя родная, было бы тебе на пару лет больше, я бы тебя сейчас забрал к себе, выполоскал бы в ванне и трахал бы как жучку до завтрашнего утра. А потом бы дал денежку на таксярник и… Гуд бай, бэби! Чао, пупсик! Аривидерчи, киса!

– А тебя никто не ждет?

– Меня лично – нет. Я – человек свободный.

– А что ты в аэропорту делала?

– А мне сказали – там в стюардессы принимают.

– И как?

– А-а!.. Все только обещают, и каждый лезет и лезет.

– Они, что же, не видят, что ты малолетка?

– Почему я «малолетка»? Ничего я не «малолетка»!

– Ну, ты мне мозги не пудри, – говорю я. – Тебе сколько?

– А сколько вы дадите? – она трусливо косит по сторонам – не видит ли кто, придвигается поближе и как-то снизу, по-кошачьи, заглядывает мне в глаза.

Хорошенькая, сучка, спасу нет! Помыть, причесать, накормить, воткнуть для ее образования в видеомагнитофон какую-нибудь порнушку и… понеслась по проселочной. Взять ее с собой, что ли?

Еле сдерживаюсь, чтобы не положить руку на ее пухлое колено, обтянутое плохо заштопанными колготками, и говорю:

– Да у тебя, зайка, на роже написано – «статья сто семнадцатая, часть первая».

– Ой, ну что это вы все так боитесь сто семнадцатой? – она презрительно кривит губки и слегка отодвигается.

– В тюрьме скучища, кормят плохо, – говорю я. – А ты, я смотрю, все статьи знаешь?

– А чего… Ну, так это же… Ну, как его? «С лицом, не достигшим половой зрелости», да? – и она, лапочка моя, даже немного смущается.

– Молодец! – говорю. – Умница. Пятерка с плюсом. Так сколько тебе? Четырнадцать – есть?

– Почему четырнадцать? – обижается она. – Пятнадцать! Но все говорят, что я уже хорошо оформлена…

– Правильно говорят. Оформлена ты, действительно, будьте-нате. Но без меня, ладно? – говорю я и отворачиваюсь к окну.

Тому пацаненку, который скулил и полз в кровавой пыли, сжимая в костенеющей руке свою дурацкую ракетницу, тоже было, наверное, не больше пятнадцати…

Москва вообще умом сдвинулась. Какой-то пир во время чумы. Все в коммерцию бросились – рвут, хапают, валюту скупают, открывают счета в банках – у нас, за границей. Шустрят так, что от каждого дым валит. СП – совместные с иностранцами предприятия – как грибы после дождя! Самые главные сейчас люди – те, которые смылись из «совка» лет десять тому назад. Сейчас они прилетают в наш зловонный распад героями, деловыми людьми. Они уже там, за бугром, знают, как напарить ближнего, и до сих пор помнят, как это делается здесь, у нас. Все они – «президенты», «генеральные директора», «менеджеры», у всех визитные карточки с факсами и телексами, бланки, штампы, печати! Наши только от одного вида этих печатей балдеют и в любое дерьмо с головой бросаются.

Я-то знаю цену всем этим примочкам. Помню, года три-четыре тому назад мы работали в Стокгольме, и хозяин наших гастролей, отличный мужик, уже лет двадцать живущий в Швеции, наш бывший военный моряк, когда-то дрыснувший со своего эсминца, выплатил мне дополнительные шестьсот крон за несколько лишних выступлений. Я ему и говорю:

– Иван, дай мне какую-нибудь справку. А то меня на таможне замучают. У всех одна сумма, а у меня больше на шестьсот крон…

– Нет проблем, Эдик, – говорит Иван, пишет на своем бланке то, что требуется, и подает его мне.

– А печать? – спрашиваю.

Иван подводит меня к окну своего бюро, показывает на противоположную сторону улицы и говорит:

– Эдик, вон там, в низочке, есть мастерская по изготовлению всяких печатей, штампов, бланков, визиток… Сходи туда и закажи себе любую печать, какая тебе понравится. Хоть с гербом Советского Союза. Это недорого. А у меня никаких печатей нет. Мне тут верят на слово.

Поэтому, когда через пару дней после прилета в Москву, в полуподвале на Стромынке, в роскошно отделанном помещении бывшей дворницкой я, наконец, нашел «офис» Женьки Овчаренко – главы какой-то околоцирковой конторы, я не очень-то клюнул на все эти факсы-телексы и на девочек-референтов, болтающих по разным телефонам на разных языках. Я Женьке просто сказал:

– Жека, нет ли у тебя концов организовать мне гостевой вызов в Германию? Хотя бы на месячишко.

– И ты, Брут… – Женька нажал кнопку на телефоне, смахивающем на пульт управления космическими полетами, и когда оттуда раздалось: «Слушаю вас, Евгений Алексеевич!», сказал:

– Меня ни с кем не соединять. Я занят.

Из-под стола Женька достал бутылку семизвездочной «Метаксы» (я такой в жизни не видел!) и две рюмки. Мы выпили. И тогда Женька сказал:

– Эдик, а почему ты хочешь именно правой ногой почесать левое ухо? Зачем ты так усложняешь ситуацию? Для того чтобы смылиться из «совка» сегодня существует масса других способов.

– Я хочу смылиться?! Перекрестись, Женька! Мало мы с тобой поездили, мало у меня было возможностей остаться там, за бугром? Ты же знаешь – я потенциальный возвращенец…