"Нам бы вашу одержимость, - подумал Дубров. - Нам хорошую жизнь подавай сегодня, а не через сто лет". Однако деду ничего не сказал.

- То ли сон, то ли явь, - пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы.

- Ну что, есть силенки и желание путешествовать дальше? - спросил парламентер от предков Никифор.

- Да-да, конечно! - с готовностью воскликнул Дубров.

- Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой.

Бабушка сказала ему:

- Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. - И тоненько засмеялась.

- Сынок, - сказал отец, - время требует: будь мужествен!

К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять закапал глаза, и весь день прошел в перевоплощениях. Он проваливался в вертикальные временные туннели, плутал в гулких длинных переходах столетий, с невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье суток. Его забрасывало в убогую деревянную избу с закопченными окошками, широкой печкой-лежанкой и стайкой замурзанных ребятишек, в кабак, где мужики, подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг оказывался на заметенном сугробами постоялое дворе и надо было встречать карету очередного проезжего купчика, а так не хотелось в метель выходить из теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса, на ловлю вепря, и после удачной охоты он шел на кручу, где стоял каменный Белее, бросал к его ногам подарок - сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес гнал в его силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя.

Дубров был конником армии Фрунзе и опричником Ивана Грозного, крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках Кутузова и Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия: он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга.

Долго разглядывал себя в зеркало: неужто в его теле столько жизней заключено?

Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все это было с ним: бешеный бег конниц, горящие села, победные крики и стоны, изнурительный шаг под зноем, за сохой, по вспаханной стерне, немудреные радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе, за стенами которой пурга и волчий вой. Где-то на середине пути обрывались жизни предков, не ощутив до конца всей полноты бытия. Он вобрал в себя, наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней, и долгая печаль омрачила его.

Неделю ходил по городу Дубров, нося в себе внезапно пробудившуюся историю. Нелегка была эта тяжесть, но, постепенно разобравшись что к чему, он проникся огромным уважением к приключившемуся с ним и уже без страха, с интересом вслушивался в то, что с ним происходит.

Закапывал атропин до тех пор, пока не опорожнил пузырек. Когда же начал другой, оказалось, что тот не обладает свойством прежнего - не успев попрощаться, предки навсегда исчезли.

Рассказ Дуброва так впечатлил Ладушкина, что, когда на следующий день к нему заглянула Орехова, нагруженная бутылками кефира, сырками и булочками, он чуть не проболтался. Сдержало то, что Орехова, увидев в квартире беспорядок, накинула на себя длинный, до пят, махровый халат Ладушкина и стала рьяно наводить чистоту: смахнула пыль с мебели и книжного шкафа, перемыла посуду, а когда стала протирать пол, Ладушкин уже было открыл рот, но тут раздался телефонный звонок.

- Это я - Галисветов, - раздался тоненький голосок. - У тебя идет снег?

- Кажется, идет.

- А я дома один: мама в театре с тетей Леной.

- Скучно?

- Ну что ты. Я тут для тебя потрясающую информацию откопал. Оказывается, есть предположение, что время имеет физические и геометрические свойства. То есть оно вовсе не абстракция. Более того, вычислен ход времени. Знаешь, чем он определяется? Линейной скоростью причины относительно следствия, и равен семистам километрам в секунду со знаком плюс в левой системе координат.

- А в правой? - спросил Ладушкин, плохо соображая, о чем речь.

- В правой все наоборот. Там антимир. Но вот еще и биологическая идея: может, орган времени в шишковидной железе, в остатке древнего третьего глаза? Может, это и есть хроноглаз? Если телескопы могут видеть прошлое, глаза - настоящее, то наш мозговой глаз, возможно, провидит будущее? А все вместе и есть движение разума.

- Галисветов, ты и впрямь гениальный мальчик, - сказал Ладушкин, смотря в смеющееся лицо Ореховой. - Но я тебе как-нибудь расскажу нечто еще более удивительное.

Между тем, Виолетта уже летела по направлению к Земле, и трудно было предсказать, сработают ли уловители, удастся ли рассчитать точку ее возможного пересечения с орбитой Земли.

Возвращаясь с работы, Ладушкин всматривался в лица людей, пытаясь определить, сколь глубоко проникла в них тревога. Но каждый был отгорожен от всех маской собственной озабоченности и нельзя было понять, что его больше волнует, ворох белья в ванной, готовка пищи или несущееся в космическом пространстве гибельное тело.

Он заметил, что Виолетта гротесково заостряет характеры. Тамара Орехова по нескольку раз на день проверяла одни и те же контрольные карты и носила только вязаные платья с дырочками. Второкурсница Олька заштукатуривала лицо так, что оно было похоже на маску античного театра и на нем трудно было прочесть мысль и чувство. Веня Соркин, перестав острить, рассуждал о жизни и смерти.

Лишь старуха Курилова, стряхнув со скамейки снег, по-прежнему вязала у котельной, и соседи удивлялись, как это у нее не мерзнут руки.

По совету Соркина, Ладушкин теперь искал хроноглаз художественным методом: писал рассказы. Но продолжал и оттачивать свое зрение. Тем более, что одно дополняло другое. А писал он о том, что приключилось с ним за последние месяцы: случай с Леонилой, времянка с глазами-звездами, встреча со стариком в лесу, рассказ Дуброва. Но истина по-прежнему не приоткрывалась.

- Это, наверное, потому, что ты пишешь, почти ничего не придумывая, сказал Веня. - А попробуй-ка расковать фантазию.

Ладушкин ценил советы Вени, прислушался и к этому.

Ранним воскресным днем, когда в воздухе уже летали первые запахи весны и у магазинов выросли старушки с фиалками и подснежниками, он положил на стол чистую бумагу, заправил голубыми чернилами авторучку и с волненьем, будто каждая строчка приближает его к искомому ответу, стал писать.