Подобные зрелища были обычными на ферме Джесюрона. Но на следующий день после того, как работорговец безуспешно побывал в Горном Приюте, на ферме должна была разыграться иная сцена.

Прямо перед широкой, но запущенной и грязной верандой хозяйского дома тянулся большой двор. В конце его против веранды стояло второе здание. От обеих сторон каждого из них шли высокие, массивные стены, образуя квадратный двор, двумя другими стенами которого служили сами здания. В середине одной из стен были крепкие двойные ворота, выходившие в наружный двор.

Отсутствие окон и дверей и весьма примитивная архитектура второй постройки могла дать повод думать, что это сарай или склад для зерна. Но стоило заглянуть внутрь, чтобы убедиться в ошибочности такого предположения. Там находились люди — десятки людей с темной кожей всех оттенков: от черной, как эбен, до цвета охры. Они сидели, стояли и лежали на полу; многие были скованы попарно.

Выражение лиц несчастных и их позы не отличались разнообразием. Почти все здесь были печальны и хмуры. Некоторые пугливо осматривались, словно только что очнулись от кошмарных сновидений и еще не вполне пришли в себя. Иные смотрели перед собой бессмысленным взглядом. Другие, сбившись в кучку и, очевидно, откинув всякие помыслы о прошлом, будущем и настоящем, беспечно болтали на неведомых наречиях.

Да, это был склад, но хранившимся в нем товаром были люди. «Запасы» были только что пополнены грузом с невольничьего корабля. От прежнего «запаса» оставалось всего несколько человек. Они в качестве хозяев знакомили новичков с местными порядками. Гостеприимство их было по необходимости скудным, о чем свидетельствовали пустые тыквенные бутыли и дочиста выскребанные деревянные миски, расставленные прямо на полу. От жалких порций грубой пищи не осталось ни единой крошки, ни единой капли. Хоть бы зернышко риса, хоть бы ложка перечной похлебки или огрызок банана!

Некоторым посчастливилось избегнуть духоты тесного помещения — их разместили прямо во дворе. После корабельного трюма и это казалось привольем. Новички небольшими группами теснились возле ранее попавших сюда земляков, которые уже испытали горести рабства и могли поведать, какая участь ждет здесь каждого. Все то и дело настороженно поглядывали в сторону веранды, очевидно, чего-то ожидая.

Во дворе находилось и трое белых. У двоих из них кожа была весьма смуглой; многие из толпившихся здесь невольников были не темнее их. Один из них сидел на ступеньках веранды, другой стоял рядом. У ног каждого лежала свора псов, привязанная веревкой к поясу. Костюмы обоих были незамысловаты: клетчатые рубашки, холщовые штаны, широкополые шляпы из пальмового листа, грубые короткие сапоги. На боку у каждого в ножнах висел длинный нож — мачете. У обоих волосы на голове были коротко острижены, лицо гладко выбрито, и только на подбородке оставлен клочок волос — так называемая эспаньолка. Их худые лица с правильными чертами производили бы приятное впечатление, если бы не лежавшая на них печать жестокости и порока. Они перебрасывались короткими испанскими фразами, а одежда, оружие и собаки указывали на то, что это уроженцы острова Куба, «касадоры», охотники за неграми.

Третий находившийся во дворе белый заметно отличался от первых двух не столько цветом кожи, ибо она была у него не светлее, сколько внешностью, костюмом и родом занятий. На ногах у него были высокие, доходящие до бедер, сапоги из конской кожи, а на них — тяжелые шпоры с колесиками в три дюйма диаметром. Он был в куртке из толстого сукна, весьма неподходящей для местного климата. Под ней виднелся жилет из алого плюша с потускневшими металлическими пуговицами. Шею окутывал шарф того же огненного цвета. Довершая наряд, на голове красовалась фетровая шляпа, которая, как и остальные принадлежности туалета, недвусмысленно говорила о том, что ей приходилось видывать виды, что она знала и солнце, и дождь, и пыль, и ветер. Густая копна совершенно черных курчавых волос, черная как смоль борода, почти скрывающая рот, ярко-желтые глаза, всегда горящие зловещим огнем, губы неестественно красного цвета, заметные даже сквозь бороду, орлиный нос — вот полный портрет Рэвнера, управляющего фермой Джесюрона.

Он всегда носил с собой символ своей власти — длинный бич. Он не расставался с ним ни днем, ни ночью, ибо и ночью и днем находил применение гнусному орудию истязания. И жертвами его страшных ударов были не лошади, не рабочий скот, — нет, люди: мужчины и даже женщины! Пощады не было никому. С утра до вечера, а порой и ночью раздавалось его громкое щелканье. Говорили, что управляющий Джесюрона никогда не спит.

Вот и теперь он расхаживал по двору, очевидно наслаждаясь возможностью показать свою власть новоприбывшим невольникам и без всякого повода раздавая удары направо и налево.

Наступил полдень. Джесюрон с дочерью вышли на веранду и встали возле балюстрады. На их лицах, как и на лицах толпившихся за их спинами слуг, был написан интерес — очевидно, во дворе должно было произойти нечто не совсем обычное.

Внизу у крыльца находилась небольшая железная жаровня с раскаленными углями. Около нее в выжидательных позах стояли несколько негров и мулатов свирепого вида. Вот один из них наклонился над жаровней и повернул лежавший на углях железный прут. Это было страшное клеймо. Большинство темнокожих уже испытали прикосновение раскаленного металла. Они объяснили новоприбывшим, что их ожидает, и те в молчаливом страхе следили за приготовлениями к ужасной процедуре.

Негры племени короманти не выражали страха перед тем, что должно было произойти, и беспечно болтали между собой, иногда даже разражаясь смехом, как будто им предстояло развлечение. Этих храбрых воинов, чья черная кожа была покрыта множеством шрамов от старых ран, не мог испугать простой ожог.

Вскоре началась бесчеловечная церемония. Появление Джесюрона с дочерью послужило сигналом. Бородатый управляющий знал по опыту, что и хозяин и хозяйская дочь любят присутствовать при этом чудовищном спектакле.

— Начинайте, мистер Рэвнер! — крикнул ему Джесюрон. — Сперва вот этих.

Он указал на дрожавших в углу двора негров племени эбо. По знаку управляющего, не любившего тратить лишних слов, несколько невольников Джесюрона схватили несчастных и потащили к жаровне.

Едва те увидели раскаленное докрасна железо на пылающих углях, как лица их исказил невообразимый ужас. Несколько юношей закричали и рванулись прочь; их остановили крепко державшие руки. Мольбы, жалобные взгляды были встречены жестокими шутками и взрывами хохота, к которым присоединился и сам хозяин и, увы, — сколь ни покажется это невероятным, — его дочь. Да, на лице Юдифи появилась не только улыбка — красавица звонко рассмеялась, обнажив два ряда ровных белоснежных зубов.

Пленников одного за другим подводили к жаровне, крепко держа за плечи. На мгновение в воздухе сверкало раскаленное железо и в ту же секунду с глухим стуком опускалось на влажную человеческую кожу. Слышалось шипение, кожа дымилась, воздух наполнился запахом горелого мяса. Несчастные жертвы пытались вырваться, дико кричали, но все было тщетно. Каждому невольнику, одному за другим, поставили клеймо с инициалами владельца, которое ему суждено было носить до самой могилы.

Всех эбо, получивших страшное крещение огнем, увели прочь, а на их место поставили других — несколько человек племени поупо из Видо. Они вели себя совсем иначе, чем их собратья. Они не проявляли ни особого страха, ни особого мужества. Они покорно подчинялись тому, что считали неизбежным. Им быстро поставили клеймо; ни жалобами, ни проявлениями страха — ничем не дали они повода для безжалостного глумления зрителей. За эту смиренную покорность особенно ценили невольников из Видо.

Подошла очередь короманти. Их смелая, воинственная осанка говорила о том, что они совсем не похожи ни на пугливых эбо, ни на покорных поупо. Не дожидаясь, чтобы их повели силой, они прошли вперед и подставили обнаженную грудь удару раскаленного прута, на который глядели с высокомерным презрением. Один молодой короманти даже выхватил из рук палача страшное орудие, сам прижал его к груди и держал, пока задымившаяся кожа не показала, каким глубоким получился ожог. Затем, швырнув прут обратно на угли, он пошел прочь с видом гладиатора-победителя.