Таким образом, частичная мобилизация вытекает из сущности монархии, которая преступает свои пределы в той самой мере, в какой она вынуждена задействовать в вооружении абстрактные формы духа, денег, «народа», короче говоря, силы нарастающей национал-демократии. Оглядываясь назад, мы сегодня вправе сказать, что полный отказ от использования этих сил был, пожалуй, невозможен. Манера их привлечения представляет собой подлинное ядро искусства государственного управления XIX века. В этой особой ситуации обретает ясность и высказывание Бисмарка о политике как «искусстве возможного».

Теперь попробуем проследить, как растущее превращение жизни в энергию и становящееся ради обретения подвижности все более поверхностным содержание всяческих уз придает все более решительный характер акту мобилизации, руководить которой во многих странах еще в начале войны было исключительным правом короны, не требующим дальнейшего заверения ни с чьей стороны. Причиной тому служат многие явления. Так, одновременно со стиранием сословных различий и урезанием привилегий исчезает и понятие касты воинов; защищать свою страну с оружием в руках отныне уже не составляет обязанность и преимущество одних только профессиональных солдат, а становится задачей каждого, кто вообще способен носить оружие. Непомерное увеличение расходов делает невозможным оплачивать ведение войны из стабильной военной казны; скорее, чтобы не дать остановиться этой машине, здесь необходимо использовать все кредиты, учитывать самый последний сбереженный пфенниг. Картина войны как некоего вооруженного действа тоже все полнее вливается в более обширную картину грандиозного процесса работы. Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии вооружений — в сфере работы как таковой. На последней, к концу этой войны уже наметившейся стадии этого процесса нет уже ни одного движения, — будь то движение домработницы за швейной машиной, — которое, по крайней мере, косвенно не имело бы отношения к военным действиям. В этом абсолютном использовании потенциальной энергии, превращающем воюющие индустриальные державы в некие вулканические кузни, быть может, всего очевиднее угадывается наступление эпохи работы, — оно делает мировую войну историческим событием, по значению превосходящим французскую революцию. Для развертывания энергий такого масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом, — вооружение должно проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов. Эту задачу принимает на себя тотальная мобилизация, акт, посредством которого широко разветвленная и сплетенная из многочисленных артерий сеть современной жизни одним движением рубильника подключается к обильному потоку воинственной энергии.

К началу войны человеческий рассудок еще вовсе не предвидел возможности столь масштабной мобилизации. И тем не менее она сказывалась в некоторых мероприятиях уже в самые первые дни войны — например, в повсеместном призыве добровольцев и резервистов, в запретах на экспорт, в цензурных предписаниях, в изменениях золотого содержания валют. В ходе войны этот процесс усилился. В качестве примеров можно назвать плановое распределение сырьевых запасов и продовольствия, переход от рабочего режима к военному, обязательная гражданская повинность, оснащение оружием торговых судов, небывалое расширение полномочий генеральных штабов, «программу Гинденбурга» и борьбу Людендорфа за совмещение военного и политического руководства.

Несмотря на столь же грандиозные, сколь и ужасные картины поздних битв с использованием военной техники, в которых организационный талант человека праздновал свой кровавый триумф, предел возможностей все же еще не был достигнут. Достичь его — даже если ограничиться рассмотрением чисто технической стороны этого процесса — можно лишь в том случае, если образ войны уже вписан в порядок мирного времени. Так, мы видим, что во многих послевоенных государствах новые методы вооружения приспособлены уже к тотальной мобилизации.

Здесь можно упомянуть о таком явлении, как возрастающее урезание индивидуальной свободы, то есть тех притязаний, которые, на самом деле, уже издавна вызывали сомнение. Это вмешательство, смысл которого состоит в уничтожении всего, что не может быть понято как функция государства, мы встречаем сначала в России и в Италии, а затем и у нас дома, и можно предвидеть, что все страны, в которых живы еще притязания мирового масштаба, должны предпринять его, с тем чтобы соответствовать новым, вырвавшимся на свободу силам. Далее, сюда относится сложившаяся во Франции оценка властных отношений под углом зрения energie potentielle,[2] а также наметившееся уже и в мирное время сотрудничество генеральных штабов и промышленности, образцом которого послужила Америка. Глубочайший смысл вооружения затрагивается постановкой тех вопросов, которыми немецкая военная литература способствовала тому, чтобы общественное сознание выработало лишь по видимости запоздалые, но на самом деле направленные в будущее суждения о военном деле. Русская «пятилетка» впервые явила миру попытку сведения в единое русло совокупных усилий великой империи. Поучительно видеть, как захлебывается здесь экономическое мышление. «Плановая экономика» как один из последних результатов демократии перерастает самое себя, сменяясь развертыванием власти как таковой. Это превращение можно наблюдать во многих явлениях нашего времени; высокое давление масс вызывает их кристаллизацию.

Однако не только наступление, но и оборона требует чрезвычайного напряжения сил, и здесь идущее со стороны мира принуждение становится, быть может, еще отчетливей. Как в каждой жизни уже коренится смерть, так и появление больших масс заключает в себе некую демократию смерти. Эпоха прицельного выстрела снова уже позади нас. Командующему эскадрильей, отдающему в ночном небе приказ к воздушной атаке, уже не ведома разница между теми, кто участвует в битве, и теми, кто не участвует в ней, и смертельное газовое облако, подобно стихии, простирается над всем живым. Возможность подобной угрозы, однако, предполагает не частичную и не всеобщую, но — тотальную мобилизацию, которая распространяется даже на дитя в его колыбели. Ему грозит та же, и даже еще большая! опасность, чем всем остальным.

Назвать можно было бы и многое другое, достаточно только окинуть взором саму нашу жизнь во всей ее совершенной раскованности и безжалостной дисциплине, с ее дымящимися и пылающими районами, с физикой и метафизикой ее движения, с ее моторами, самолетами и миллионными городами, — чтобы, исполнившись чувства удивления, понять: здесь нет ни одного атома, который бы не находился в работе, да и сами мы, в сущности, отданы во власть этому неистовому процессу. Тотальную мобилизацию не осуществляют люди, скорее, она осуществляется сама; в военное и мирное время она является выражением скрытого и повелительного требования, которому подчиняет нас эта жизнь в эпоху масс и машин. Поэтому каждая отдельная жизнь все однозначнее становится жизнью рабочего и за войнами рыцарей, королей и бюргеров следуют войны рабочих, — войны, отличающиеся рациональной структурой и беспощадностью, представление о которых мы получили уже в первом большом столкновении XX века.