— Правда ваша, мистер Чакс, — ответил я.

— Личные переживания, — продолжал он, — должны всегда приноситься в жертву общественному благу. Как вам известно, вода затопила нижние палубы и подмыла наши каюты и сундуки; но я тогда и не думал о моих рубашках, а потом нахожу их плавающими между передними снастями без малейшей частички крахмала на воротниках и манишках. Теперь мне нельзя будет показаться в приличном виде в продолжение всего крейсерства.

В это самое время проходивший мимо нас плотник слегка задел его локтем.

— Виноват, сэр, — сказал он, — корабль так сильно качается.

— Корабль качается! — воскликнул боцман, приведенный в дурное расположение духа, как я полагаю, воспоминанием о своем испорченном гардеробе. — Спрашиваю вас, мистер плотник, ужели небо наделило вас двумя ногами с суставами у колен только для того, чтобы вы могли противодействовать одному горизонтальному падению корпуса? Или вы думаете, они созданы только, чтобы вам возиться вокруг бочки? Послушайте, сэр, не принимаете ли вы меня за столб, что вздумали чесать об меня свою свиную шкуру? Позвольте мне заметить, внушить вам, что, когда вы проходите мимо офицера, ваша обязанность держаться на почтительном расстоянии, а не пачкать его платья вашей грязной курткой. Понимаете ли вы меня, сэр? Или вот эта вещь должна напомнить вам, как вести себя впредь? — Дубинка поднялась и обрушилась градом ударов на плечи бочара, так что тот вынужден был обратиться в бегство. — Вот тебе, подлый доскострогатель, буравоносец! Извините, мистер Симпл, что я прервал ваш разговор, но мы должны покоряться требованиям долга.

— Правда ваша, мистер Чакс. Но вот уже семь часов, мне нужно сходить за шкипером, прощайте!

Спустя несколько дней нас догнал катер, шедший из Плимута, и передал нам приказание плыть в Гибралтар, где мы должны были узнать о своем назначении. Все мы были очень рады этому, потому что крейсерство в Бискайском заливе уже наскучило нам, и, понимая, что придется стоять в Средиземном море, мы надеялись на тихий ветерок и ясное небо вместо бурь и дурной погоды. Между прочим, катер привез нам письма и газеты. Я никогда не был так счастлив, как в ту минуту, когда мне вручили письмо. И в самом деле, лишь вдалеке от родных и друзей можно понять, какое это удовольствие — получить письмо. Чтобы ничто не помешало мне насладиться этим удовольствием, я удалился вниз, в самое уединенное место, где хранятся румпелевые снаряды. Еще не распечатывая письма, я плакал от радости, и о мне пришлось еще больше плакать от печали, когда я прочел в нем, что старший брат мой, Том, умер от тифа. Бедный Том! Вспоминая все шутки, какие он сыграл со мной, вспоминая его обыкновение занимать у меня деньги и никогда не платить, привычку бить меня и заставлять повиноваться себе как старшему брату, я проливал по нему потоки слез; потом мне пришла мысль, как несчастна теперь матушка, и это снова вызвало у меня слезы.

— Что с тобой, молокосос? — спросил О'Брайен, увидев меня. — Кто еще поколотил тебя?

— Никто, — отвечал я, — но мой старший брат Том умер, а у меня нет другого.

— Что же, Питер, я уверен, он был добрым тебе братом; но я открою тебе секрет. Когда ты доживешь до бороды, то увидишь, что не стоит делать столько шума из-за старшего брата. Но ты все еще добрый невинный ребенок, и я не хочу тебя бить за это. Пойдем, Питер, утри глаза и не думай о брате; после ужина мы выпьем за его здоровье, пожелаем ему многие лета и забудем о нем.

Несколько дней я был печален; но плавание вдоль португальских и испанских берегов было так восхитительно, погода была такая теплая, море такое гладкое, что, боюсь, я забыл о смерти брата раньше, чем следовало. Впрочем, как могло это быть иначе? Мне было весело, новость зрелища не допускала мрачных дум, к тому же другие были так довольны и счастливы, что мне невозможно было не последовать их примеру.

Спустя две недели мы бросили якорь в гавани Гибралтара, и корабль был расснащен для починки. Дел у нас было так много, что я не осмеливался проситься на берег. В самом деле, мистер Фокон отказал уже в этом многим из моих товарищей, и я счел за лучшее и не заикаться об отпуске, хотя и сильно желал видеть место, пользовавшееся во мнении всех такой славой. Однажды вечером, между тем как матросы ужинали, я стоял на шкафуте и смотрел вдаль по направлению к берегу.

— О чем вы думаете, мистер Симпл? — спросил подошедший ко мне мистер Фокон.

Я отвечал, приложив палец к треуголке, что удивляюсь, каким образом прорезали галереи в такой твердой скале, и прибавил, что это, должно быть, очень любопытное здание.

— Значит, вам очень любопытно видеть его? Хорошо, так как вы несли службу исправно и не просились на берег, то завтра утром я отпущу вас до первого пушечного выстрела.

Офицеры были приглашены обедать в казармы, и все, кто только мог отпроситься, намеревались отправиться туда, а потому я очень рад был этому позволению, так как мне тоже можно было присоединиться к их обществу. Сам старший лейтенант отказался под предлогом, что у него много дел на борту; но большая часть офицеров кают-компании и некоторые из мичманов получили отпуск.

Мы гуляли по городу и укреплениям, пока не пришло время обедать, а потом отправились в казармы. Обед был недурен, и мы провели время очень весело; но когда подали десерт, я незаметно ускользнул из комнаты с одним молодым офицером, который повел меня по галереям, объясняя все, что я желал знать.

Корабль пробыл в Гибралтарской гавани около трех недель, и за это время мы успели починить снасти на носу и на корме, заштопать койки и вычистить трюм, даже покрасили наружную сторону корабля. Он никогда не был так красив, как в ту минуту, когда в исполнение приказания, полученного нами, мы вышли из порта, чтобы соединиться с адмиралом. Мы вышли из пролива при попутном ветре и на закате солнца находились уже в шестнадцати милях от гибралтарского утеса, ясно различимого в виде голубого облака, сохранявшего совершенно правильные очертания. Я упоминаю об этом потому, что читатель, может быть, не поверит, что можно видеть землю на таком расстоянии. Мы держали путь на Капде-Гату и на следующий день были уже у самого берега. Мне очень нравились испанские берега. Гора возвышается над горою, холм над холмом, и все это почти до самых вершин покрыто виноградниками. Мы могли бы пристать к берегу в каком угодно месте, потому что были тогда в мире с испанцами, но капитан торопился соединиться с адмиралом. Ветер дул постоянно тихий, и в два-три дня мы находились уже в виду Валенсии, недавно усмиренной. Я стоял на мостике, обозревая с помощью телескопа дома и сады, окружавшие город, когда ко мне подошел мистер Чакс.

— Мистер Симпл, одолжите мне на минуту трубу; я желаю посмотреть, существует ли еще строение, которое по некоторым причинам осталось у меня в памяти.

— Разве вы были на этом берегу?

— Да, мистер Симпл, я чуть не разбился об него, но успел, однако ж, ретироваться без большого ущерба.

— Вы хотите сказать, что потерпели здесь крушение?

— Да, но не корабль мой, мистер Симпл, а спокойствие моего духа. Но это случилось уже много лет тому назад, когда я служил еще на корвете старшим помощником боцмана.

В продолжение этого разговора он не переставал смотреть в телескоп.

— Да, вот оно, — продолжал он, — нашел наконец. Посмотрите, мистер Симпл, видите вы маленькую деревню и церковь из светлой черепицы со шпилем, который блестит, будто иголка?

— Вижу.

— А теперь видите, прямо над церковью, немножко вправо, длинный белый дом с четырьмя узкими окнами — вот у той рощи лимонов?

— Вижу, вижу! Но что это за дом, мистер Чакс?

— С ним связано одно происшествие, — отвечал он, испуская вздох, который, по крайней мере, на шесть вершков поднял и потом опустил манишку его рубашки.