Я предоставил Озбалдистону говорить первому; он соглашался с О'Брайеном, я нет. Именно то обстоятельство, что корсар покупал новые мачта, заставляло меня сомневаться в показаниях американца относительно места, где он находился; а если американец лгал в одном, то, значит, он лгал и в остальном. О'Брайена, казалось, поразила моя мысль, и он решил, что боты отправятся только для рекогносцировки и попытаются овладеть корсаром лишь в том случае, если он находится именно там, где указал американец. Далее было решено, что рекогносцировка предпринята будет ночью, потому что, если предположить, что корсар находится на означенном месте, то, по всей вероятности, он тут не останется, а войдет дальше в гавань, чтобы поставить новые мачты. Известие о предстоящей экспедиции быстро разнеслось по кораблю, и матросы вынули и осмотрели свои ножи, чтобы приготовить их к действию. Экипажи военных ботов, не ожидая приказания, занялись ботами и рвали старые простыни на обвязку весел. Все матросы засуетились, снуя по палубам, что очень напоминало суматоху пчелиных ульев. Наконец вышел на палубу Озбалдистон и приказал подать сигнал готовиться к экследиции. Он назначен был командовать баркасом, я — первым катером, О'Фаррел — вторым, Суинберн — ботом. В сумерки корабль снова повернул к острову Св. Петра, и мы стали тихонько приближаться к нему. В десять часов мы достигли острова, а в одиннадцать было приказано спустить боты. О'Брайен снова повторил мистеру Озбалдистону приказание не нападать на корсара, если он не стоит на якоре у самого города. Матросам был сделан смотр на квартердеке с целью увериться, что у них у всех есть примета на куртке, то есть четырехугольный лоскут канвы, пришитый к левому рукаву, для того, чтобы отличать друга от неприятеля, — необходимая предосторожность в ночной экспедиции. Потом их усадили в боты, и был отдан приказ отчаливать. Весла окунулись в воду, озаренную фосфорическим светом, явлением обыкновенным в том климате — и мы отправились. Через час плавания Озбалдистон остановился, и мы подошли к нему.

— Мы теперь у входа в гавань, — сказал он. — Необходимо хранить строжайшую тишину.

— У входа в гавань, сэр? — возразил Суинберн. — Я полагаю, мы уже на самой середине ее: уж десять минут, как мы проплыли мыс, и теперь находимся против второй батареи.

С этим Озбалдистон не согласился, да и я не думал, чтобы Суинберн был прав; но он стоял на своем и указывал на городские огоньки, открывшиеся перед нами, утверждая, что их не было бы видно, если бы мы еще находились у входа в гавань. Но и это не убедило нас, и Суинберн замолчал из уважения к своим офицерам.

—Мы снова взялись за весла и принялись грести с крайней осторожностью: ночь была страшно темна и разглядеть что-либо совершенно невозможно. Проплавав еще десять минут, мы очутились у городских огней, но еще не видали ни корсара, ни других кораблей. Мы снова остановились и принялись совещаться. Суинберн сказал, что если корсар стоит там, где мы полагали, то мы уже давно его проплыли; но в то время, как мы спорили таким образом, О'Фаррел вдруг закричал: «Вот он» — и действительно, не ошибся: корсар находился от него на расстоянии кабельтова. Не дожидаясь приказания, О'Фаррел на своем катере бросился к нему. Он уже взбирался вверх на палубу по борту корабля; но в то время, как он достиг половины пути, вдруг по всем направлениям сверкнули огоньки, и дюжина мушкетов разрядилась над ним. Нам оставалось следовать за О'Фаррелом и в несколько секунд мы были уже около корсара. Но он был настороже и уже приготовился встретить нас. Абордажные сети были развешаны кругом корабля; все пушки были как можно дальше выдвинуты в порты, и палуба, казалось, была полна народу: произошла схватка и кровопролитие, каких я не видывал. Все попытки наши взобраться на палубу оставались безуспешными; лишь только мы кидались к какому-нибудь проходу на корабль — дюжина пик встречала нас и откидывала назад. Если усилия наши обращались против абордажных сетей, нас опрокидывали в боты убитыми или ранеными. Из каждого порта и со всех палуб беспрерывно раздавалась мушкетная стрельба; из пистолетов нам стреляли прямо в лицо. Вдруг случайно оторвались каронады и, грохнувшись в боты, погрузили их на минуту в взволнованную воду, оглушив нас громом своего падения.

Около десяти минут продолжалась борьба; половина наших матросов лежали убитыми или раненными на дне ботов, остальные, изнемогая от усталости и унывшие от безуспешности своих усилий, сидели на планширах ботов, заряжали мушкеты и разряжали их в порты. Озбалдистон был в числе раненых, и я, заметив, что его нет на баркасе из всего экипажа, которого не больше шести человек, подозвал к себе Суинберна и приказал ему передать прочим ботам, чтобы они как можно скорее выбирались из гавани. Это и было сообщено тотчас же оставшимся в живых, которые продолжали бы этот неравный бой до последнего человека. Баркас и второй катер отчалили (О'Фаррел тоже погиб), и лишь только они отошли от корсара и матросы схватились за весла, я принялся выполнять тот же маневр под выстрелами и крики французов, которые, вскочив теперь на шкафуты, осыпали нас пулями, насмешками и ругательствами.

— Стойте, сэр! — вскричал Суинберн. — Мы немножечко отомстим им.

И, говоря это, он подплыл к баркасу, поворотил его нос к корсару и навел каронаду — о наличии которой на нашем борту французы не подозревали, мы ни разу не стреляли из нее — на то место, где гуще толпился неприятель.

— Остановитесь, Суинберн; прибавьте еще картечи. Мы выстрелили из пушки, и выстрел этот имел самые убийственные последствия, уложив наповал большую часть французов, бывших на палубе. Из криков и воплей, последовавших за этим, я заключил, что если бы нас было несколько больше, мы могли бы вернуться и овладеть корсаром; но поздно. Батареи осветились, и хотя французы не могли видеть наших ботов, однако, стреляли по направлению, в котором, по их предположению, мы должны были находиться; они догадались по выстрелам с борта корабля, что мы отражены. В баркасе оставалось всего шесть человек, способных владеть веслами; в первом катере четыре, во втором пять. В боте Суинберна, кроме его самого, было только два человека.

— Дело плохо, сэр, — сказал мне Суинберн. — Что нам теперь делать? Мое мнение — переложить всех раненых в баркас, снабдить людьми оба катера и бот и тащить баркас на буксире. А потом, мистер Симпл, вместо того, чтобы держаться этой стороны, как предполагают на батареях, станем держаться берега: их ядра будут перелетать через наши головы.

Этот совет был очень благоразумен, и я охотно последовал ему. Было два часа; путь нам предстоял неблизкий, а времени оставалось мало. Мы перенесли мертвых и раненых из обоих катеров и бота в баркас. У меня не было времени осматривать их, но я заметил, что О'Фаррел был мертв, как и молодой мичман, по имени Пеппер, который, должно быть, украдкой забрался в бот. Озбалдистона я нашел на корме баркаса. У него была глубокая рана в груди, по-видимому, нанесенная пикой. Он не лишился чувств и попросил у меня воды; я подал. Услышав слово «вода» и журчание, когда я наливал ее из ведра, другие раненые тоже попросили пить. Но мне нельзя было терять много времени и, оставив в баркасе двух людей — одного управлять им, а другого подавать раненым пить, — я взял баркас на буксир и направился к батареям, по совету Суинберна, сидевшего теперь около меня. Приблизившись к берегу, я поплыл к выходу из гавани с весьма незавидным расположением духа.

— Это будет жестокий удар для капитана, мистер Симпл, — сказал мне Суинберн тихим голосом. — Я слыхал, что адмирал нехорошо принимает молодых капитанов, потерявших своих матросов и не привезших ни одного доллара.

— Мне жаль его, Суинберн, так, что и сказать не могу, — ответил я. — Но… что это впереди — корабль?

Суинберн встал на шканцы катера и, поглядев несколько секунд на указываемый мною предмет, произнес:

— Да, большой корабль; должно быть, французский; теперь наша очередь, сэр; если мы не вернемся с пустыми руками, то все будет хорошо. Все за весла! Не отвязать ли баркас, сэр?