– И что?

– Что-что! Известно что. Кому лишний рот-то нужен? Дети у них взрослые, грамотные. Пускай, говорят, государство о ней заботится. Ну и ушла оттуда.

– Где же вы живете?

– Тут и живу. По ночам.

– В подъезде?

– Ну зачем в подъезде?. Нет, в комнате для привратниц. Они ночевать домой уходят, а я сплю у них на диванчике. И мне хорошо, и им выгодно: деньги-то они за полные сутки получают.

– А днем?

– Днем полы мою. Шестнадцать этажей тут. В некоторых квартирах за лежачими хожу, пока родня на работе. Обедом их кормлю. И себе чего-нибудь между делом сварганю. Пока управишься, уже и вечер. Много добрых людей на свете!

– А государство?

– Тоже грамотный! Пристали с вашим государством! Ему-то что? Куда ни пойду, везде мне тычут: «Зачем в Москву понаехала?» Пыталась беженца оформить, не дают, бумажку требуют, за которой в Грозный ехать надо. А куда мне? Рассыплюсь по дороге. Так и живу без паспорта.

«Простите, пожалуйста», – чуть было не сказал Никита, но слова застряли в горле.

Из квартиры вышел толстый подросток с бультерьером. Увидев жильца, Таисия Иосифовна засуетилась, вырвала из рук Никиты ведро, метнулась к швабре, стукнулась о перила, отозвавшиеся жалобной нотой.

Бультерьер подогнул кривые лапы и обгадился. Недоросль заржал и щелкнул жвачкой. Никите захотелось убить обоих. Но тут приехал лифт, и животные исчезли.

– Ты бы шел, что ли. Дождь кончился, – нервно сказала Таисия Иосифовна. – Как бы меня не попросили отсюда. Скажут, чужих в дом пускает, а сама-то кто?

Никита держался за подоконник. Ему казалось, что пол и потолок меняются местами. Голос старушки доносился как со дна колодца. Никита рванулся и выплыл обратно.

– Таисия Иосифовна, я... мы...

– Иди, иди, – старушка подталкивала Никиту к дверям.

– Потерпите чуть-чуть! – крикнул он, обернувшись на пороге. – Так будет не всегда! Я обязательно что-нибудь придумаю!

В ответ из кустов донеслось нутряное урчание. И высунулась довольная морда бультерьера.

– А что ты можешь сделать? Каждый день приходить таскать ведра? Перевезти ее в свою съемную нору, из которой тебя самого, того и гляди, вышвырнут за неуплату? Ходить по инстанциям и собирать справки? Написать пафосную статью в газету? Это все разговоры в пользу бедных! – Юнкер был настроен критически, и приятная беседа за бокалом «Кьянти» явно не клеилась.

– А ты что предлагаешь? Бутылку вина? А если не поможет, то две? – вспылил Никита, напитавшийся от бультерьера каким-то неисчерпаемым зарядом злости.

– Я предлагаю не рвать на себе волосы. И главное, никогда не обещать того, что ты объективно не сможешь сделать, – спокойно ответил Юнкер, рассматривая бокал на свет. – Я не циник. Я реалист.

С каждой минутой надежда доехать до населенного пункта Данилово, откуда ходили электрички, становилась все более размытой. Как дорога, съедаемая дождем. Наконец деревенский автобус окончательно увяз, дернулся несколько раз и надорвался. В салоне тут же погас свет, и пассажиров обступила дремучая хмурая родина.

– Все, шабаш! – устало и как-то по-родственному сказал водитель. – Кто в силах, до Крестов шагайте, там еще в девять автобус на Кинешму поедет, а кто не может – тут Горки рядом. Километра два. Там в школе заночевать можно.

В окна с удвоенной силой забил ливень.

– Ишь, как из брамс бойта поливат! – вполголоса проговорила толстая женщина с корзиной антоновки, прижимаясь лбом к плывущему стеклу.

Все фразы в темноте звучали значительно и правильно, словно попадали в центр души, в яблочко, и касались самых главных в жизни вещей.

– Да, разверзлись хляби небесные, разверзлись... – вздохнула маленькая старушка, мелкими движениями поправляя платок.

Черный ветер скулил, обвивая обездвиженное тело автобуса. Водитель тянул вонючую папироску, слушал речитатив воды и тоже, казалось, думал о важном. Некоторое время все заворожено молчали.

– Вот ехали в автобусе и вдруг попали в Ноев ковчег, а Горки – это гора Арарат, – сказал паренек лет десяти, сидевший рядом с маленькой старушкой. Старушка завздыхала еще громче и стала креститься.

– Баб Поль, какой у вас Ваня-то не по годам смышленый, – подала голос еще одна, смутно различимая в сумерках обитательница ковчега.

– Ой, не говори, Катерина, не говори! Не знаю, что с ним и делать! Иногда такое скажет, будто не дитя, а старец бородатый! Как в академиях учился! Страшну мне с него, Катерина, ой как страшну! Бабы говорят: не жилец ваш Ваня, нет, не жилец! – слова из крохотного рта старушки вылетали врассыпную: маленькие, круглые и прыгучие, как горох.

– Сами вы, бабы, бородатые. Ни одного умного слова за всю жизнь не сказали, – обиделся Ваня и отвернулся к окну, с какой-то, на самом деле, недетской печалью.

Никита подышал на стекло и нарисовал Ване ухмыляющуюся рожицу. Ваня мрачно глянул на рисунок и пожал плечами. Потом осмотрел Никиту с ног до головы и сказал с вызовом:

– А тебя-то сюда каким ветром занесло? Присматриваешь деревеньку, где душу спасать на старости лет будешь? А зря! До старости тянуть нечего, вдруг помрешь раньше срока. С неспасенной-то душой? К Богу в рай не пустят!

Баба Поля набросилась на Ваню:

– Ты что, ты что! Зачем к людям пристаешь со своими проповедями! Дождешься у меня, дождешься, скажу отцу, он тебя научит старших уважать! Вы уж простите его, простите, он у нас чудной малость.

Старушка виновато одергивала Ванину курточку и заискивающе улыбалась Никите. Ваня вырвался из бабкиных рук и упрямо договорил:

– Да и кто тебя, старого, в деревне кормить будет? За скотиной ходить, дрова колоть? Думаешь, корова сама себя подоит и тебе на стол крынку молока принесет, как официантка в передничке? Э-э, нет, за скотиной уход нужен, как и за душой, а для этого силы должны быть не старческие.

– То есть прямо сейчас надо начинать? – совершенно серьезно спросил Никита.

Ваня посмотрел исподлобья, как бы определяя: смеется – не смеется, и вдруг разулыбался:

– Чем раньше, тем лучше! – и добавил уже мирным тоном. – Пойдем, что ли, в Горки, я туда в школу езжу. Недавно там один такой завелся. Спасающийся. И смех и грех: то ведро в колодце утопит, то сапог в грязи потеряет. Одно слово: городской!

По дороге в Горки Ваня уже совсем освоился, держал Никиту за руку и болтал без умолку, перекрикивая ветер, уносивший все его слова куда-то назад, где по грязи брели «бородатые бабы». Водитель вместе с корзиной антоновских яблок остался ночевать в автобусе.

Десятилетний Ваня торопливо излагал Никите свою биографию и взгляды на мир:

– Я все время думаю. Не могу остановиться. Целыми днями. На уроках думаю. Огород поливаю – думаю. Телят пою – думаю. Даже во сне думаю. А рассказать некому. Одни бабы кругом. Как начнут выть: «не жилец, не жилец». Пугаются, что я больно умный. А я считаю, что если бы люди не давали мозгам на холостом ходу ехать, то и все тоже были бы умные. Это как мышцы качать. Мне иногда ведь тоже совсем не хочется думать, а хочется в спячку впасть, как они, над Петросяном ржать в телевизоре. Но я не поддаюсь. Силком заставляю себя думать. Тем и спасаюсь.

– А о чем ты все время думаешь? – крикнул Никита в тугую стену ветра.

– О разном. О том, как мир устроен. О том, зачем люди живут. Но чаще всего о Боге, конечно. О том, например, зачем он устраивает всякие катастрофы, где много людей погибает. Не все же они грешники, как в Содоме, среди них и совсем маленькие дети есть, грудные, у которых еще душа чистая.

– И зачем? – спросил Никита, который тоже часто об этом думал.

Ваня молчал, пережидая особо сильный порыв ветра. Никите вдруг стало не по себе. Он поймал себя на том, что ждет от этого ребенка ответа на свои сомнения и вопросы.

– Этого я еще не понял, – степенно ответил Ваня. – Но то, что я не могу этого понять, вовсе не значит, что смысла нет.