Сперва Федор Федорович поехал в Успенское с Петей, подготовить все к приезду жены.

В ту осень многие уезжали из Москвы. Профессор Маневич, например, ехал в Екатеринослав. Медлить было опасно. Его все уплотняли и уплотняли. Районный совдеп отвел верхний этаж его дома под какую-то театральную студию. Маневич пытался бороться. Наркомпрос то вступался за него, то отступал перед совдепом. Внезапно кто-то вспомнил о близости Маневича к министру Кассо, стало уже не до особняка, поколебалось положение в университете…

Любовь Васильевна призналась сестре:

— Он бежит из России…

Она предложила сестре ехать вместе.

— Нет, я поеду на родину Федора Федоровича, — отказалась Вера Васильевна.

Пока Вера Васильевна раздумывала, пришли из совдепа.

Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками.

— Удрал ваш профессор?

Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья?

Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом.

Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи.

— Господь с вами, господь с вами, — приговаривал он. — Все образуется…

Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу.

3

Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно.

Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку.

— Батюшка, — негромко сказала она. — Позвольте…

Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо.

Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно.

— Господа, это Змиевка? — спросила она погромче.

Никто не ответил.

— Нам, кажется, нужно выходить, — беспомощно сказала Вера Васильевна.

— Ты что, мама? — отозвался Славушка с пола. — Приехали?

— Не знаю, — сказала Вера Васильевна. — Никак не пойму.

Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно.

Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.

— Что же делать? — опять спросила Вера Васильевна. — Господа…

Славушка наклонился к Рыбкину.

— Послушай, — сказал он. — Сеня… Господи, да проснись же наконец!

— Что? — спросил тот, сразу садясь на полу. — Ты чего?

— Какая станция? — спросил Славушка. — Никак не разберем.

— Любопытный какой, — сказал Рыбкин. — Из-за каждой станции просыпаться…

— Да я не из-за любопытства, — сказал Славушка, — мы, кажется, приехали.

— Тогда дело другое…

Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.

— Вот теперь видно, — сказал он. — Какая-то Змиевка.

— Змиевка! — Славушка обернулся к матери. — Слышишь, мама: Змиевка!

— Неужели Змиевка? — взволновалась Вера Васильевна. — Нам выходить!

Вера Васильевна метнулась к проходу — все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.

Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.

— Что же делать?

— Ничего, выпрыгнешь, — сказал тот.

Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.

— Что такое? — спросил священник и поднял голову.

Струя холодного воздуха потянулась в окно.

— Кто там? — в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. — Какого дьявола…

— Что за безобразие? — закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. — Закройте окно, теперь не лето!

Но Рыбкин даже не отозвался.

— Подходи, — сказал он Славушке, — а ты подвинься, батя…

Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.

— Ну как, стоишь? — спросил Рыбкин. — Принимай инструменты.

Так же осторожно он спустил в окно саквояж.

— Поосторожнее, — сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. — Что там у вас — посуда, что ли?

— Да вы что? — зло спросил кто-то сзади. — Долго тут будете безобразничать?

— А чего разговаривать? — сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. — Оттолкнуть и закрыть!

— Успеешь, — невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. — Давай, учительница…

— Я не знаю… — нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой.

— А еще учительница! — сказал человек, выменявший сахар. — Такие воспитают.

— Разврат от таких и смута, — сказал священник. — Не будь на мне сана…

Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.

— Заправь юбку меж коленей, — приказал он. — И будем нырять.

И Вера Васильевна оказалась на платформе.

— Благополучно?

— Спасибо, — поблагодарила она. — Большое спасибо.

— Не на чем, — сказал Рыбкин. — Вы мне, а я вам.

— А ты далеко едешь? — спросил Славушка солдата.

— Отсюда не видать.

— Ну, прощай, — сказал Славушка…

Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.

— Как тебя зовут? — спросил Рыбкин мальчика.

— Славушка.

— Нет, полностью, — сказал Рыбкин.

— Вячеслав.

— А по фамилии?

— Ознобишин.

— А как меня зовут — помнишь? — спросил Рыбкин.

— Рыбкин Семен, — сказал Славушка.

— Правильно, — сказал Рыбкин. — Давай руку.

Славушка протянул руку к окну.

— До свиданья, товарищ Ознобишин, — сказал Рыбкин.

— До свиданья, товарищ Рыбкин, — сказал Славушка.

За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.

— Галдят, — сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. — Надо закупориваться. — Он кивнул Вере Васильевне. — До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша…

— Постой! — закричал Славушка, отставив саквояж. — Знаешь… Дай мне чего-нибудь! На память…

— Чего на память? — переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.

Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.

— Нету, — сказал он. — Я бы дал, да не осталось ни кусочка.

Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.

— Да ты что! — воскликнул Славушка. — Разве я сахара? Я память от тебя…

Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.

— Это от меня память, — скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. — На всю жизнь. А ты мне… — Он запнулся, не зная, что сказать. — А ты мне… Хоть пуговицу!

Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров — все позабылось на мгновение.

— Да у меня и пуговицы-то… — несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. — Постой…

Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.

— Не серчай, больше нечего, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но ежели на память…

— Спасибо, — сказал Славушка и спрятал газету в карман.

— Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. — Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.

Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.

— Куда ж теперь? — спросила она сына. — Обещали выслать лошадь, но как ее найти?

— А мы подождем, — сказал Славушка. — Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: