— Ну ты и извращенец, — шучу я.

— Я точно сталкер. — Сверкнув шаловливой усмешкой, он откидывается на кровати и похлопывает по пустому месту рядом с собой.

Убрав скрипку, я ложусь к нему и сразу пытаюсь уютно устроиться у него на плече, но проваливаюсь сквозь его тело, словно на самом деле его здесь нет. Испуганная, я резко сажусь.

Спенсер вытаскивает из-за головы руку и протягивает ее мне. Она выглядит плотной, реальной. Но ухватиться за нее не получается. Моя рука снова проходит сквозь него.

— Таких снов у меня еще не было, — говорю я, еще несколько раз попробовав прикоснуться к нему.

Когда он не отвечает, я поднимаю глаза. Он смотрит на меня с пониманием и душераздирающей тенью улыбки. Он счастлив сейчас — и в тоже время печален.

— Бэй, это не сон.

— Но как это может быть реальностью? — Я не хочу получать ответ на этот вопрос. Я не готова признать себя сумасшедшей.

В его глазах появляется блеск, и он тоже садится.

— И все-таки это реальность. Я действительно здесь.

Моя рука снова проходит сквозь него, и я начинаю понимать.

— Хочешь сказать, что ты призрак?

Он усмехается, гуляя взглядом по окружности комнаты.

— Ну, ты же всегда говорила, что в этом доме обязаны жить привидения.

У меня вырывается недоверчивый смешок.

— Ну да. Конечно. И теперь я вижу призрак своего умершего парня.

Мысль хорошая, и я почти в нее верю. Если кто и способен найти способ вернуться ко мне из могилы — так это Спенсер. Если б он мог, то ради меня прорвался бы через все плоскости существования.

— Какой же ты скептик.

Спенсер хохочет. От смеха сотрясается все его тело, но вибрации не передаются в кровать. Его словно не существует. Я не знаю, почему сны изменились, и мне не хватает возможности прикоснуться к нему, но я все равно благодарна, что он пришел повидать меня.

— Я настоящий, Бэй. Честно.

Спенсер пересекает комнату, чтобы рассмотреть наши фотографии, которые я оставила на комоде. Мебель в спальне под стать самому дому — такая же антикварная, как и туалетный столик с большим зеркалом. Я потратила годы, закрепляя фотографии между стеклом и деревянной рамой. В конце концов они заняли все зеркало по периметру, и когда появлялись новые, мне все время приходилось решать, которые заменить. Теперь на всех снимках только мы со Спенсером.

Его глаза останавливаются на фотографии, на которой мы, разодетые в пух и прах, стоим в филармонии. Может, он и не был красавцем в общепринятом смысле этого слова, но нельзя отрицать, что в смокинге он выглядел очень эффектно.

— Чудесный был вечер, да? — спрашивает он, не отрывая взгляда от фотографии.

— Лучший за всю мою жизнь, — признаюсь я, и, обхватив плечи руками, пытаюсь унять боль в груди, которая началась с появления Спенсера. Мне больно, но лучше я буду терпеть эту боль, чем потеряю возможность быть с ним.

Я подхожу к нему, желая, чтобы он привлек меня в свои самые успокаивающие в мире объятия. Спенсер не может быть приведением. Я не ощущаю рядом с ним холод. В передачах по телевизору утверждают, что о наличии поблизости призраков можно догадаться по мурашкам по коже — в их присутствии человека начинает морозить, а в комнате понижается температура. Еще я слышала, что они влияют на электричество, заставляя лампочки мигать или гаснуть. Сейчас же ничего подобного не происходит. Спенсер всего лишь плод моего помутившегося рассудка. Я понимаю это, но мне все равно.

Я смотрю на фото, которое он изучает, и улыбаюсь воспоминаниям, которые оно навевает. В последнее Рождество перед своей гибелью Спенсер попросил родителей, чтобы те подарили ему два места в первом ряду на концерт симфонического оркестра. Исполнение подобной мечты казалось невозможным, но у родителей Спенсера были друзья в высших кругах, и они смогли достать нам билеты.

Я отчитала его — ведь рождественский подарок должен был предназначаться ему, а не мне, — а он, рассмеявшись, ответил, что подарком был не концерт, а возможность понаблюдать за тем, как я слушаю музыку.

— Оно того стоило, — неожиданно говорит он, словно прочитав мои мысли. — Ты в считанные минуты растрогалась буквально до слез и весь концерт продержала глаза закрытыми, поэтому я мог наблюдать за тобой без страха спугнуть.

Его слова настолько до банального романтичны и так похожи на Спенсера, что на мгновение заставляют меня улыбнуться. Прямо как в старые добрые времена. Но от правды не убежать, реальность настигает меня, и я опять сажусь на кровать и обнимаю плюшевого медведя, которого он подарил мне на Валентинов день, когда нам было по четырнадцать.

Спенсер, вместо того чтобы сесть ко мне, остается на месте и прислоняется к столику. Расстояние между нами заставляет вновь почувствовать боль, но я понимаю, почему он его сохраняет. Чем ближе мы окажемся, тем больнее будет, когда он уйдет. Если он уйдет. В глубине души я надеюсь, что он говорит правду и будет являться ко мне всю оставшуюся жизнь.

Сложив руки на груди, он долго-долго рассматривает меня. В его взгляде нет похоти, он полон тоски. Наконец его глаза закрываются, и он делает глубокий вдох.

— Я люблю тебя, Бэй.

— Я тоже люблю тебя. — Горло сдавило, и я еле могу говорить. Если он хочет заставить меня заплакать, то у него почти получилось.

На минуту комната погружается в тишину. Так не хочется разрушать ее.

Зеленовато-карие глаза Спенсера полны боли, когда он тихим голосом произносит:

— Ты должна отпустить меня.

Я втягиваю в себя воздух и, наклонившись над плюшевым мишкой, вжимаюсь лицом в его мех, пытаясь скрыть несколько пролившихся слез. Я не хочу, чтобы он знал, насколько его слова ранят меня, ведь я понимаю, почему он так говорит. И он прав. Но идея двигаться дальше попросту невыполнима.

Взяв себя в руки, я снова сажусь. Спенсер тоже забирается на кровать. Садится напротив и обхватывает колени руками. Он ждет — с тем же терпением, что и при жизни, — когда я смогу заговорить. Но я никогда не буду готова к этому разговору.

— Я не могу, — качаю я головой.

— Бэйли, иначе нельзя. Ты не можешь прожить остаток жизни вот так. Меня больше нет.

— Сейчас же ты здесь.

Он пытается улыбнуться. Уголки его губ приподнимаются, но в глазах искорок нет.

— Это не навсегда. Ты должна двигаться дальше.

Я не отвечаю. Может, если притвориться, что я не слышу его, то я смогу продолжать говорить себе, что он будет со мной — и будет моим — вечно. Во сне, в виде галлюцинации или призрака — не имеет значения. Я приму его в любой форме.

Спенсер прикусывает губу, а затем медленно отпускает ее. Сколько я его знаю, он всегда делает так, когда нервничает или чем-то встревожен. Я понимаю, что он сейчас чувствует. Переживает за меня. Вот почему он вернулся — потому что беспокоится обо мне. Мне бы хотелось быть сильной ради него, но я не смогу. Я не знаю, как жить без него.

— Это больно, — признаюсь я.

— Я знаю, но потом станет легче, — кивает он головой.

Мне хочется верить ему, но как? Как мне может стать легче? Ведь его больше нет, и он никогда не вернется. Он оставил меня совершенно одну — разбитую и безжизненную.

Судя по выражению на лице, он понимает, в каком ужасающем состоянии я нахожусь.

— У тебя получится, Бэй. Ты сильная, поэтому снова научишься любить.

Я сердито трясу головой, и по моим щекам стекает еще несколько слез.

— Но я не хочу. Не хочу любить никого, кроме тебя.

У него опускаются плечи, но он продолжает смотреть мне в глаза. В его взгляде вспыхивает решимость.

— Тогда сделай это ради меня. Бэйли, мне нужно, чтобы ты меня отпустила.

Его просьба вызывает во мне иррациональную злость.

— Как ты можешь просить меня о таком? Ты больше не любишь меня?

Нет, конечно же любит. Но я отказываюсь смотреть этой проблеме в лицо. Я не могу это сделать. Я еще не готова.

Дверь без предупреждения открывается, и в комнату заглядывает моя мать. На ее лице беспокойство.

— С кем ты разговариваешь?

Я оборачиваюсь, но Спенсер уже пропал. Когда я снова смотрю на маму, то осознаю всю серьезность произошедшего. Я не спала, и то был не сон. У меня были галлюцинации. Я начинаю сходить с ума.

— Ни с кем, — бормочу я.

Ничего больше я не добавляю и не объясняю, почему разговаривала сама с собой или почему так рано вернулась из школы.

— Почему ты дома?

Наверное, ей позвонили из администрации школы. А может быть Джулия. Я уверена, что до сестры слухи уже дошли. Она не услышала бы об этом, разве что посещая школу на Марсе.

Не дождавшись от меня приглашения, мама заходит сама, усаживается на край кровати и разглаживает подол платья. Она несколько минут выжидает, прежде чем приступить к лекции, которую подготовила.

— Мне позвонили из школы. — Вот и ответ на вопрос. — И твоя сестра.

Я почти усмехаюсь.

— Ты в порядке?

Нет. Она это знает, но, как моя мать, обязана спросить. Пока я молчу, мама вздыхает.

— Я записала тебя к доктору Московицу. Сегодня у него смена в больнице, но он согласился принять тебя в два часа. Хочешь пообедать, или может, перед этим съедим по мороженому?

Не сдержавшись, я бросаю на нее полный свирепости взгляд.

— Ты снова отправляешь меня к этому безмозглому мошеннику и спрашиваешь, не хочу ли я перед этим сходить за мороженым?

Родители отправили меня к доктору Московицу спустя несколько месяцев после гибели Спенсера. Я ненавижу визиты к нему. Не думаю, что имею что-либо против самой терапии — видит бог, я бы поговорила с кем-то другим, — но я терпеть не могу этого низенького, лысого, назойливого толстяка, который считает, что знает все на свете. Он игнорирует мои чувства, оправдываясь тем, что я подросток, и поэтому все кажется еще хуже, чем есть. Каждое сказанное им слово пропитано высокомерием и снисхождением.

Даже если я теряю рассудок — что очевидно, ведь я только что видела призрак своего парня, — доктор Московиц последний человек, который сможет мне помочь. Однако спорить с родителями бессмысленно. Доктор Московиц учился с моим отцом в Йеле, и, судя по всему, диплом Йеля значит, что его обладатель не ошибается. Никогда.