И в этот же вечер команда, распевая на палубе при лунном свете, снова увидела, как видела столько раз и раньше, как капитан и капитанова подруга, верно помирившись, — если только они вообще ссорились, в чем, в конце концов, никто не был уверен, — стоят вместе на юте, прислонившись к фальшборту и вместе смотрят на море. Их тесно прижавшиеся друг к другу тела, казалось, слились в одно…

Снова началась бродячая жизнь, жизнь самого что ни на есть открытого моря; жизнь свободных людей, — каковы флибустьеры, кавалеры океана, рыцари удачи…

Как это было и прежде, Хуана снова стала настоящим капитаном, а Тома настоящим помощником, хотя, пожалуй, помощником менее послушным, чем раньше, и иногда покушавшимся на неповиновение…

В остальном то был тот же Тома, только говорил он еще более отрывисто, еще более хрипло и для того лишь, чтобы отдать приказание, никогда больше не болтая ни с кем и не беседуя. Не видно было больше, чтобы он подходил к Луи Геноле и дружески с ним разговаривал, как в былое время. Всего лишь два-три раза, проходя случайно мимо помощника, он положил ему руку на плечо, не больше. И как-то утром, выйдя из своей каюты подышать первым утренним бризом, — матросы впоследствии припоминали это во всех подробностях, до того показался им этот случай удивительным, — он подошел к румпелю, где стоял Геноле, следя за компасом, внезапно обхватил его руками, обнял три или четыре раза, беспрерывно повторяя во время объятий: «О брат мой Луи, брат мой Луи!» Но на этом дело и кончилось.

Между тем, вынужденный возобновлять запас воды и провианта, «Горностай» не мог обойтись без заходов в порты. Он несколько раз забирался в устья рек на побережье континента, где под прикрытием громадных американских акажу8, кораблю легко можно было исчезнуть вместе со своим корпусом и рангоутом и наилучшим образом укрыться от всяких вражеских взглядов. Здесь живут некоторые племена индейцев, враждебные Испании, стало быть, расположенные к авантюристам и рыцарям моря. Племена эти охотно приносили им свою живность, дичь, рыбу и плоды и разрешали наполнять из своих источников бурдюки, анкера и бочки. Но много есть нужного для корабля, чего не найдешь у дикарей, например: парусов и снастей, всякого такелажа, запасных частей разного рода, солонины, сухих овощей, а также ядер, картечи, пуль и пороха. Так что Тома надо было, в конце концов, хотя это, видимо, мало ему улыбалось, взять курс на какую-нибудь цивилизованную землю. Больше не было таких портов, которые бы радушно приняли корсаров, и даже таких, которые бы не встретили пушечными выстрелами рыцарей открытого моря, репутация которых среди миролюбивых и домоседлых людей была, понятно, ненавистна. Итак, «Горностай» еще раз возвратился на Тортугу, единственное убежище на которое можно было всегда положиться. Когда он стал здесь на якорь, прошло день в день ровно тринадцать недель со дня смерти Мэри Рэкэм, убитой Хуаной.

Большая часть капитанов-авантюристов, которые приняли участие в походе на Веракрус, находились в то время на Тортуге, иные потому, что, быстро обеднев благодаря кутежам, явились порасспросить о предстоящих предприятиях, в которых они бы могли заполучить новую добычу, другие, все еще богатые, потому что остров Вака скоро показался им скучным местом и они захотели щегольнуть последними своими пиастрами на глазах у этого губернатора Кюсси Тарена, который так отговаривал их от нападения на Веракрус. Так что, тоже бросив якорь между Большой Башней и Западной батареей, Тома узрел вокруг себя всю эскадру флибустьеров, которая четыре месяца тому назад плавала вместе с «Горностаем».

На берегу также все оставалось по-старому. И те же люди выпивали в тех же кабаках, распевая те же песни, ругаясь той же кощунственной бранью. Говорили лишь о призах, о каперстве, об авантюрах. Одним словом, все было, как раньше. И никто больше не смущался столь ясными и прямыми угрозами, которые привез в свое время на остров Ваку господин де Кюсси, а также и фрегатами, будто бы отправленными королем против Флибусты. Все изменения сводились к появлению нескольких новых Братьев, — свеженавербованных авантюристов, — да к некоторой убыли среди старых Братьев. Но это было обычное действие пушки, мушкета и абордажей. На это не обращалось ни малейшего внимания. Бедная Мэри Рэкэм была погребена в человеческой памяти глубже, чем под землей. Тома, снова ступив на землю, нашел Краснобородого и Лоредана совершенно примирившимися и в наилучших отношениях между собой. Краснобородый на три четверти оправился от раны, и хорошо еще, если он помнил, когда, как и от кого получил он эту рану…

Итак, в среду этого беспечного народа, жившего сегодняшним днем, не желая и не умея помнить вчерашний День, не желая и не умея позаботиться о завтрашнем дне, Тома и Хуана вернулись вместе. Ибо больше не было и речи об отшельничестве. И Хуана, как и в былое время, заставляла своего любовника водить ее по самым веселым кабакам и верховодила на всех попойках, даже и самых буйных, — столь же красивая и даже еще красивее, чем когда бы то ни было. И Тома следовал туда за ней и пил вместе с ней. Те, кто встречал их, удивлялись иногда, что он упорно молчит и никогда не принимает участия ни в разговоре, ни в пении. Но, если подумать, этому нечего было особенно удивляться, потому что он никогда и не был болтлив. Впрочем, он всегда был вежлив и обходителен и встречал людей приветливо, хотя, по-видимому, иной раз довольно плохо отличал их друг от друга.

Однако же фрегаты короля Франции, о которых столько раз возвещалось, наконец пришли. Их эскадра, в одну из этих ясных вест-индских ночей, так озаренных звездами, что можно плавать увереннее, чем среди бела дня, вошла в пролив, отделяющий Тортугу от Сан-Доминго. При восходе солнца они уже были на месте, вытянувшись перед портом длинной колонной с правильными промежутками, как и надлежит военным кораблям. Тома увидел их через иллюминатор каюты, лишь только поднялся с койки. Их было пять; самый большой был вооружен сорока орудиями, самый слабый — четырнадцатью. Их залп всеми орудиями мог накрыть весь рейд и весь город На корме они подняли флаг Франции, белого атласа, украшенный лилиями, на грот-мачте — королевский вымпел, лазурный и золотой.

В то время, как Тома, вооружившись подзорной трубой, разглядывал этот царственный герб, являвшийся ему здесь, в веянии американского бриза, совершенно таким же, каким он видел его некогда на фронтоне Сен-Жерменского замка, большая четырнадцативесельная шлюпка отделилась от административного фрегата и направилась к берегу. На руле сидел королевский офицер. А впереди этого офицера — две важные персоны в больших пиках, восседая в кормовой рубке, являли вид значительных вельмож и весьма горделиво развалились на малиновых подушках. Все они прошли в каких-нибудь пятидесяти саженях от «Горностая». Один из вельмож в большом парике привстал со своей банки, чтобы разглядеть по пути корсара. Снова усаживаясь, он сделал знак рукой и произнес несколько слов, которых Тома, за дальностью расстояния, не расслышал.

Сразу же пополудни стало известно, что две эти персоны именуются господами де Сен-Лораном и Бегоном, и что они являются комиссарами его величества, имея от него задание искоренить все злоупотребления, совершавшиеся как на Тортуге, так и на Сен-Кристофе и Сан-Доминго, и вообще где бы то ни было во французской Вест-Индии. Так начали осуществляться грозные предсказания губернатора Кюсси. Ибо в первую голову среди злоупотреблений, которые надлежало пресечь господам де Сен-Лорану и Бегону, стоял, бесспорно, флибустьерский обычай не различать войны и мира и пользоваться миром так, как принято пользоваться войной, избивая и грабя всякого рода врагов, действительных или мнимых. Не было сомнений, что комиссары короля пожелают немедленно с этим покончить.

Поэтому на следующий же день после прискорбного прибытия королевских фрегатов на «Горностае» состоялось подобие военного совета, как не раз уже бывало и прежде. Сюда сошелся весь цвет Флибусты — Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый, с другом своим Лореданом-венецианцем, затем флибустьер из Дьеппа, гугенот с Олерона, несколько видных англичан и один француз, весьма прославленный, по имени Гронье. Все они очень уважали Тома-Ягненка, почитая его одним из самых храбрых и неизменно счастливых во всем Братстве. Потому им и хотелось прежде всего узнать его мнение и обсудить всем вместе у него на корабле, какое надлежит принять решение, согласиться ли уступить или же решиться не уступать. Тома принял их с почетом, усадил вокруг стола в своей кают-компании за самыми большими своими кружками, наполненными лучшим его вином, и пошел в каюту кликнуть Хуану, дабы она приняла участие в этом обсуждении. Никто, впрочем, не счел это зазорным, ибо в глазах их всех Хуана была настоящей флибустьеркой, в особенности с тех пор, как все могли убедиться, что она владеет кинжалом, как противник, которого следует остерегаться.