Тома, неподвижный и как бы окаменевший, пристально смотрел на нее. Она пожала плечами и сделала скучающую гримасу.

— Как долго! — продолжала она. — Какое жалкое сражение! Вы-то, прежде всего, что вы тут один делаете?

Он снял свою шляпу с пером, низко поклонился и бросил ее на землю.

— Я иду, — коротко сказал он.

И размеренным шагом, так же, как шла она, он направился к неприятельскому кораблю и поднялся на него, — не торопясь, спокойно, не вынимая шпаги из ножен.

Как раз в этот миг голландцы, объединившиеся наконец и выпутавшиеся из баррикад, образованных упавшим такелажем, начали теснить с барабанным боем малуанских ребят, которых было втрое меньше. «Горностай», в свою очередь, не на шутку рисковал быть взятым на абордаж.

Но на фор-кастеле, позади готовых бежать матросов внезапно выросла фигура Тома…

Он крикнул:

— Ягненок пришел на подмогу! — И, сменив свое спокойствие на самую ужасную, самую смертельную ярость, он кинулся в гущу врагов и таким отчаянным образом стал рубить и колоть их, что даже храбрейшие из них отступили, и картина боя сразу переменилась. Тома, опьяненный пролитой кровью, увлекая своих, в одно мгновение одержал верх. Как недавно на галионе, он вскоре оттеснил побежденных спереди назад и затем спихнул их в беспорядке с палубы в грот-люк, куда они все устремились, вопя от ужаса.

И сам он устремился туда за ними, продолжая кричать во все горло:

— Ягненок на подмогу! Ягненок! Ягненок!

В тот же вечер, при заходе солнца, городское население Гавра, привлеченное на свои стены и молы гулом отдаленной канонады, увидело редкую и славную картину: фрегат, почти совсем лишенный рангоута, еле-еле входящий в порт под несколькими лоскутками парусины, и на буксире у него два линейных корабля, оба оголенных, как понтоны. Это была какая-то тройная развалина, передвигавшаяся с большим трудом. Но над этой развалиной развевалось тридцать флагов, продырявленных насквозь наподобие тонких кружев, — тридцать героических флагов, которыми адмирал-победитель торжественно расцветил свои победоносные обломки. Горожане, крича от восторга, скинули свои шляпы в знак приветствия этим флагам. То были королевские флаги, из белого атласа с вышитыми золотом лилиями, то были малуанские флаги, синего флагдука, окровавленные червленой вольной частью и то был, выше всех других, подобный огненному языку, колеблемому вечерним ветром, великолепный лоскут темного пурпура, на котором сверкал среди сотни дыр таинственный геральдический зверь, которого гаврские жители приняли за льва.

Так достигла защищенного порта, вслед за спасенным караваном, отныне знаменитая эскадра под командой храброго адмирала де Габаре, у которого снарядом оторвало правую руку, но которому не суждено было умереть от столь почетно полученной раны.

Одного «Прилива» не было, увы, налицо; он совсем изнемог в столь неравном бою, который так долго выдерживал против самого сильного из неприятельских кораблей. Так кончился бой. Усталые и измученные четырьмя часами упорной борьбы, видя что от них ускользнул тщетно преследуемый караваи, голландцы отступили в полном порядке, довольствуясь скромным успехом: победой восьмидесятипушечного трехпалубного линейного корабля над двадцатичетырехпушечным фрегатом. Сами они, впрочем, пострадали гораздо сильнее, потеряв тот линейный корабль, который Тома взял на абордаж и затем сжег, опасаясь, что его снова отберут. А остальные их восемь кораблей все получили сильные повреждения: поломки мачт и рей, пробоины, оторванные гальюны, развороченная корма. Сражаться дальше было бы невозможно таким растерзанным судам. Таким образом, господа де Габаре и д'Артелуар остались непобежденными после отступления неприятельской эскадры. Но корабли их, в сто раз больше развороченные, чем голландские корабли, никогда бы не смогли достигнуть берегов Франции, если бы Тома-Ягненок, победитель, освободившийся с помощью пожара от своего приза, не соорудил себе как попало брифак и не подал своих буксиров обоим командирам королевского флота.

Темной ночью Горностай «, а за ним» Отважный» с «Французом» миновали входную эстакаду, которую им смогли открыть, так как вода перестала прибывать. И командир арсенала позволил им всем троим отшвартоваться в надежном месте, каждому на четырех перлинях.

Луи Геноле получил, наконец, возможность вволю отдышаться и отдохнуть, так как с самой зари он только и делал, что от работы переходил к сражению и от сражения опять к работе. Как только неприятель был разбит, Тома сейчас же снова заперся в своей каюте, в обществе своей милой. Ни она, ни он не получили ни малейшей царапины за все время сражения, хотя и бесстрашно подвергали себя опасности. Особенно это можно сказать про Тома, нырявшего в неприятельские ряды подобно пловцу, ныряющему в воду, опустив голову; можно было в самом деле сказать, что имя это: «Ягненок», восклицаемое им наподобие воинственного клича, служило ему своего рода талисманом.

— И мне бы хотелось, — бормотал озабоченный Геноле, удалившийся теперь в свою каюту, куда ему был подан скудный ужин, так как он с утра еще ничего не пил и не ел, — и мне бы хотелось быть вполне уверенным, что в этом талисмане не замешан нечистый…

В то время, как Геноле рассуждал так сам про себя, невдалеке на набережной послышались голоса и один из них, повелительного тембра, стал окликать «Горностай». Открыв свой иллюминатор, Луи заметил небольшую кучку людей, часть которых освещала себе путь фонарями.

— На берегу! — крикнул он в свою очередь. — Кто идет? Что вам надо?

Мужчина в большой шляпе подошел к краю пристани:

— Мы офицеры и матросы с «Француза», — ответил он, — которого вы только что любезно привели на буксире. И наш командующий эскадрой, здесь присутствующий, желал бы немедленно переговорить с господином Трюбле, или Ягненком, капитаном этого фрегата.

Луи, привыкнув к темноте, разглядел четырех матросов, которые несли на плечах нечто вроде носилок.

— На берегу! — снова окликнул он. — Нет ничего проще. Подать вам вельбот?

— Никак нет, — ответил мужчина в большой шляпе, — наш флагман тяжело ранен и все равно не может им воспользоваться. Но, будучи в таком состоянии, он просит капитана Трюбле, по прозванию Ягненок, принять его извинения и соблаговолить лично сойти на берег.

— Ладно, — молвил Луи. И побежал сказать Тома.

Тома, раздосадованный тем, что его оторвали от интимных занятий, которые он, очевидно, больше ценил, чем беседу со старым, выбитым из строя флагманом, счел все же неучтивым заставлять долго ждать этих именитых людей, явившихся к нему с визитом. Поэтому он поторопился, и вскоре с большим почтением отвешивал поклон благородному инвалиду, который лежал без движения в глубине своих носилок. Тома увидел дворянина с жесткими седоватыми усами и с бледным лицом, но все же энергичного и решительного.

Тогда этот дворянин, господин де Габаре, с большим трудом приподнявшись и облокотившись на свою единственную руку, заговорил:

— Сударь, хоть мне и ампутировали только что руку, я решил сегодня же принести вам свою горячую благодарность за энергичную помощь, которую вы оказали мне и моей эскадре. Без вас, без вашего фрегата, Бог его знает, где носился бы сейчас мой корабль.

Не ответив ни слова, Тома вторично поклонился. Такие похвалы, невзирая на его настроение, приятно щекотали его самолюбие.

— Так вот, сударь мой, — продолжал адмирал, — я ваш покорный слуга и рад тому, что кроме того, я ваш должник. Говорите же и располагайте мною. Я пользуюсь некоторым влиянием и был бы счастлив сделать вам что-нибудь приятное. Чем я могу вам служить?

Он смотрел Тома прямо в глаза. Но Тома, частью от удивления, частью от смущения, по-прежнему не разжимал рта.

— Ну ладно, — сказал господин де Габаре, который хотел было улыбнуться, но сделал только гримасу, так как обрубок его правой руки причинял ему сильную боль, — я знаю, где ваше чувствительное место. Вы, сударь, — корсар, и этот фрегат, которого вы намедни с таким благородством не щадили на благо короля, очевидно и составляет ваше главное богатство. Ежели так, то не беспокойтесь. Его величество не потерпит, чтобы храбрый человек понес какой бы то ни было ущерб, сражаясь ради спасения чести королевской эскадры. Клянусь святым Людовиком, моим благородным патроном! От имени короля я покупаю у вас ваш «Горностай» и заплачу вам вдвое против того, что он вам самому стоил новенький, при покупке.