Внезапно прорезался мощный луч света, лунным пятном осветивший центральную часть сцены.

Музыка зазвучала громче, властно. Евгения захотела дать пояснения, но не успела.

На сцену друг за другом поднялись пятеро мужчин. Четверо примерно одного роста, высокие и хорошо сложенные. В черных бархатных масках. В коротких панталонах, стилизованных под XVIII век, и курточках. Пятый, заметно пониже, худощавый, одет был так же, только вместо бархатной на нем была венецианская маска, закрывавшая почти целиком лицо, с огромным птичьим клювом. «Гоголь», – догадалась Евгения. И услышала шепот Гремина:

– Почему так одеты?

– Первая сцена символизирует гимназические годы Гоголя. Поэтому все в коротких штанишках и курточках. Следующая – все будут в студенческих шинелях.

Раздался удар колокола. Началось первое действие. Зазвучал марш. Пятеро мужчин передвигались по сцене, словно на деревянных ногах. Они сближались, толкали друг друга, сгибались. В общем, делали какие-то бессмысленные движения. Хотя Евгении в общих чертах рассказали замысел постановки, она сперва не могла сообразить, что бы это все означало. Вскоре, однако, все стало понятно. Движения олицетворяли мальчишескую среду. Вот один сгибается, другой прыгает через него. Вот двое как будто подрались. Вот играют в салки. Вот переворачиваются через голову.

Во всех этих играх Гоголь не принимал никакого участия. Он подходил к играющим, в нерешительности останавливался, лихорадочно тер нос. Потом его ненароком толкали или опрокидывали. Он поднимался, склонив голову и согнувшись, снова брел в сторону.

Неожиданно музыка прекратилась. Прожектор погас. Без света прожектора по контрасту, несмотря на светильники по краям, сцена казалась погруженной в темноту. Слышались какие-то суматошные движения.

Зазвучала музыка вальса, и сцену снова захлестнул свет прожектора. На сцене находились две девушки и четверо мужчин, и вправду в шинелях. Девушки же в белых блузках и длинных темных юбках. Они танцевали вальс. Причем мужчины как бы передавали девушек друг другу. На сцену неловко забирается Гоголь. Он приближается к танцующим, но они его не видят. Не обращают на него внимания, даже когда задевают его. Гоголь шарахается, шатается, как пьяный, но танец продолжается без него.

Затем снова прекращается музыка. Снова гаснет свет. Снова наступает минута тишины. Когда прожектор включается, в пятне света на сцене двое. Мужчина и женщина. И в стороне, на самой кромке, Гоголь. Мужчина и женщина обнимают друг друга, целуются. Достаточно откровенно. В рот. Гоголь же стоит неподвижно. Потом начинает декламировать:

«Итак, ты все-таки любишь меня, добрый, бесценный друг. Ты оторвал часть времени, тебе драгоценного, чтобы порадовать того, который кипит неизъяснимою, жаркою к тебе привязанностью. Твое письмо блеснуло для меня звездою радости. Часто среди занятий мысленно перескакиваю в Петербург: сижу с тобою в комнате, брожу с тобою по бульварам, любуюсь Невою, морем. Короче, я делаюсь ты. Из всех друзей моих один ты не изменил мне, это меня утешает более всего, я теперь счастлив. Об одном только молю я бога, об одном думаю: чтобы скорее нам сблизиться. По крайней мере люби меня так, как я тебя. Этого для меня довольно!»

Откровенные, почти бесстыдные слова в высокопарном стиле, неуместные на фоне целующихся и ласкающихся мужчины и женщины, произвели на Евгению завораживающее впечатление. Наверное, сказалось ее нервное напряжение и выпитое вино. Она впервые за вечер забыла о Гремине. Утратила ощущение полуозноба, перемежавшегося с жаром и в оцепенении, вытянув шею, слушала текст.

Внезапно раздался звон битого стекла. Музыка прервалась. Гоголь замолчал. Мужчина и женщина освободили друг друга из объятий. Колдовство спало. Раздались звуки убегающих шагов… Гремина рядом не было. Евгения и Марианна были ошеломлены. В зале зашевелились. Повставали. В углу кто-то громко произнес: «Ну объясните же наконец, что случилось! Включите свет!» Напряжение нарастало.

На сцену забрался запыхавшийся хозяин.

– Успокойтесь, ради бога. Кто-то без билета хотел подслушать наш спектакль, но ему не удалось. Кто бы он ни был, агент полиции, – хозяин выдержал короткую паузу, – или друг одной из присутствующих здесь дам, его с нами уже нет. – И словно отвечая на повисший в воздухе вопрос, добавил: – Он, видимо, заранее спрятался, но на входе стоят мои люди, и нам опасаться нечего. Давайте выпьем и продолжим наш вечер, – князь Боргезе театрально поднял обе руки, словно приглашая поднять бокалы, и спустился со сцены.

Зрители с облегчением стали прикладываться к бутылкам. Евгения и Марианна успели передумать бог весть что, но Гремин появился так же незаметно. Евгения только открыла рот, как раздался тихий, жесткий шепот Марианны:

– Ты где был?

Так жены допрашивают мужей, мысленно прокомментировала Евгения. Уже без боли. Нейтрально.

– Извини, любимая, – именно «любимая», не «дорогая». – Нужно было самому посмотреть, что происходит.

Евгения заметила, что Гремин держит правую руку в кармане: что-то щупает там.

– Ну и?

– Не знаю, кто это был. Скорее всего, не полицейский. И не ревнивый муж.

Евгения заерзала.

– Так, может, нам пойти?

– Нет, наоборот. Сейчас у нас тем больше оснований остаться и досмотреть.

Гремин устроился между ними, взял бутылку, надолго приложился к ней, попробовал обнять Марианну. Но девушка сидела как окаменелая.

На сцене возобновилось действие. Снова целовались и обнимались мужчина и женщина. Гоголь продолжил декламацию своего текста. Но магия исчезла. Евгения чувствовала себя неуютно. Она ощущала свою ответственность за эту дикую обстановку, странных людей, за этот чудной спектакль. Наконец, за ту опасность, которой она, как выяснилось, подвергает своих друзей.

Гоголь завершил чтение. Евгения, желая сбить овладевшую ими скованность, затараторила:

– Он читал отрывки из писем молодого Гоголя, ему тогда было лет шестнадцать-семнадцать, своему бывшему однокласснику. Некоему Высоцкому.

Марианна спросила:

– А ты-то откуда знаешь?

– Я ж вам говорила. Мне показывали сценарий.

Тем временем мужчина и женщина на сцене продолжали целоваться. Гоголь робко приблизился к ним, постоял. Они его не замечали. Обошел их, делая какие-то жесты. Один раз. Второй. Все бесполезно. Попытался похлопать мужчину по плечу. Тот повел плечом, отмахиваясь. Тогда Гоголь схватил его за руку, потянул к себе. Мужчина не дался. Гоголь продолжал тянуть. Вдвоем с женщиной они его грубо оттолкнули. Гоголь, едва не упав, отвалился в сторону. Ушел быстрой походкой, мотая головой и грозя кулаком.

И опять замолкает музыка. Гаснет прожектор. Темнота. Тишина. Пауза. Следующая сцена. Те же мужчина и женщина, только мужчина уже без шинели. В белой рубашке. И женщина в той же блузе, но наполовину расстегнутой. И целуются они заметно смелее, раскачиваясь в такт медленной мелодии. Явно не середины XIX века. Гоголь, чей контур едва угадывается в полумраке на краю сцены, снова декламирует. Но уже не победоносно.

«Прощайте, мой бесценный Федор Петрович, брат по душе! Жму Вашу руку. Может быть, это пожатие дошло до Вас прежде моего письма. Верно

Вы чувствовали, что Ваша рука кем-то была стиснута, хотя во сне: это жал ее Ваш Гоголь».

«Я жажду только и дожидаюсь с нетерпением обнять Вас лично. Знаете ли, что мне представляется (я большой в этом случае фантазер): будто Вы вдруг неожиданно приезжаете ко мне в деревню. Я вас… и чем далее, тем невероятнее. Целую Вас 50 раз».

Евгения чувствует, что Гремин оборачивается к ней. Поясняет:

– А это из писем твоему знакомому Погодину от 1832 года.

Декламирование завершается. Последние слова Гоголь едва шепчет. Подходит к целующимся, старается их развести. От него отмахиваются. Он пробует силой разорвать их объятия. Его отталкивают. Он убегает.

Вместо ожидавшейся тишины раздается музыка. Джаз. Свет не гаснет. Антракт. Слуги приносят в ведрах и ставят на сцену бутылки с вином. В зале становится оживленнее. Кто встает, чтобы размяться, кто потягивается сидя. Гремин, хотя у них вино есть, берет еще бутылку. Отпивает сам, слегка качает головой. Протягивает Марианне, та пробует, они обмениваются взглядами. Передает бутылку Евгении. В вино что-то добавлено: то ли граппа, то ли наркотик. Она делает еще глоток. Наверное, все-таки граппа.