Так, Серджо Франкини, сорокалетний мужчина с университетским образованием и знанием пятью языков, оставил дипломатическую карьеру, чтобы не служить фашистам, и отдался развлечениям. Какую часть своего состояния он промотал на французское шампанское, на актрис, позже на мальчиков и прочие эскапады, трудно представить. В годы войны Франкини пристрастился к наркотикам. Доставать героин человек с деньгами и связями в то время в Италии мог.

Когда в 1946 году Италия проголосовала за республику, менять что-либо было поздно. Франкини, разбитый подагрой и начинающейся болезнью Паркинсона, доживал свои дни, постепенно впадая в детство. Его ум, талант, воля были съедены алкоголем и наркотиками. Он заплатил самоуничтожением за иллюзию сохранения собственного достоинства.

Когда Франкини случалось выбраться из состояния отупения психотропными препаратами или алкогольно-наркотического опьянения, – чему-чему, а напиваться и колоться своему умирающему дяде сердобольные племянники не препятствовали, – Серджо оборачивался самим собой. Собой прежним: слегка запыленным блеском играл интеллект, звенели шутки, изысканным узором выстраивались фразы.

Вот от этого человека и предстояло добиться правды. Согласно устойчивой традиции в семье с XIX века хранились какие-то документы, связанные с именитыми русскими путешественниками.

О линии поведения условились на встрече втроем, в вечер перед выездом. Как обычно, в «Тримани». Гремин показался Евгении то ли посерьезневшим, то ли слегка постаревшим, усталым и нервным, что с ним бывало в минуты сосредоточения душевных и физических сил. Внешне свое отношение к Евгении он не переменил. Та же дружеская симпатия, легкая ирония и небрежность. Словно ничего не случилось. Такую линию поведения Гремин предложил без эмоций, элегантно и жестко. Евгении ничего не осталось, как согласиться.

Она получила лишнее доказательство, что Гремин никакой не историк религии, не регент церковного хора, а кадровый разведчик.

Было решено попробовать накануне договориться, хорошо заплатив, с камердинером, чтобы он не позволил Серджо напиться или заглушить сознание наркотиками. Можно было намекнуть, что речь идет о поруганной чести дальней родственницы…

Для затравки можно пообещать доставить ему шикарную кокотку. Или его самого вывезти на несколько дней, хотя бы в Париж. Словом, раздразнить старика. Девушки в его присутствии должны были имитировать наркоманок. Были заготовлены две ампулы – с безобидным витамином и морфием. Чтобы совсем уж раззадорить клиента, можно устроить для него легкий стриптиз.

Ну и, наконец, как крайнее средство, предполагалось разрешить Серджо уколоться. На пациента в таком возрасте морфий действует стремительно, поэтому в их распоряжении было бы минут пятнадцать – не больше, чтобы задать интересующие их вопросы. Зато гарантия успеха была бы почти стопроцентной. Если бы Серджо Франкини что-нибудь знал, то под наркотиком нужной дозировки он бы выдал себя.

Первую половину дня они ездили и бродили по окрестностям. Накануне Гремин без особых проблем договорился обо всем с камердинером. Тот обещал помочь, запросив круглую сумму. Теперь им оставалось убить время. От красоты вокруг перехватывало дыхание. Они посетили и Читта делла Пьеве, родной город Перуджино, и подземный лабиринт в Кьюзи. Хотя можно было вообще никуда не ездить. Тоскана излучала красоту неземную, нечеловеческую.

Завершили свою прогулку они возле храма Сан Бьяджо, в двух шагах от Монтепульчано.

– Какая-то мистика! – воскликнул Гремин. – Замшелый средневековый городок. Буквально ощущаешь носом атмосферу тех невеселых лет. И вдруг рядом такой всплеск гармонии и света! Праздничная ренессансная церковь! Легкая, как шкатулка, построенная по плану греческого креста. Полное отрицание Средневековья. А Средневековье, чтобы напомнить о себе, по соседству вбивает в землю кол колокольни. Как во Флоренции. Там в метре от Санта Мария дель Фьере высится мрачная громада колокольни, спроектированной самим великим Джотто, – прибежище мистиков и самоубийц. Здесь, в пейзаже Монтепульчано! Два цвета – нежно-голубой и нежно-зеленый. И чуточка нежно-серого, но не грустного, а радостного. Просветленного. И Перуджино, и Пьеро делла Франческа могли родиться только в этих краях, впитывая с молоком матери эти виды, как предчувствие Леонардо.

Евгении нравилось, когда Гремин сбрасывал скорлупу. Но у нее почему-то от созерцания Сан Бьяджо на душе стало еще неспокойнее. Может, оттого, что она совершенно по-иному воспринимала символику православного креста.

После обеда отправились в поместье Франкини. Сперва объехали его, осмотрели в лучах жгучего августовского солнца. В справочниках усадьба обозначалась как Кастель дель Ручелло – замок на ручье. Хотя фактически никакого замка, конечно, не было. Их пропустили на машине через центральные ворота. Декоративные, XIX века. Короткая аллея, метров сто. По обе стороны аллеи густой то ли сад, то ли парк. Евгения была не слишком сильна в ботанике и никак не могла сообразить: что-то в растительности ее не убеждало. Когда подъехали к крыльцу, она узрела ботанический сад с изобилием экзотических деревьев и кустарников. Все идеально ухожено. Таблички с названиями по-латыни и на итальянском.

Марианна пояснила:

– Ботанический сад обустроили еще в начале XIX века. Тогдашний владелец был известный чудак! Воображал себя английским лордом. Хотя дядя Серджо тоже постарался для сада. Привел его в порядок, выписывал деревья со всего мира.

Сам замок впечатления не производил. Весьма невыразительная конструкция в три этажа с неестественным монументальным порталом, будто от другой постройки. Стены покрашены в фиолетово-бирюзово-голубоватый цвет – традиционный цвет дворцов XVII века, эпохи Барокко, как не преминул сообщить Гремин. Про фасад он заметил: «Конструкция, безусловно, оригинальная. Старину не спрячешь. Век XVI, наверное».

Евгения не подозревала Гремина, что он играет на публику. Но ее бесило от греминского бесчувствия. Он восхищается красотами искусства, а рядом томятся две молодые женщины, которые его любят. Одна настоящая – такая и поможет, и выручит. Другая – поддельная, ни к чему не способная аристократка, хотя и красивая. Надо определяться, с кем ты. Долго сидеть на заборе не получится. Столкнут, и будет очень больно.

Массивную дверь в богатом мраморном переплете открыл камердинер. Плотный, среднего роста мужчина, с круглой головой и грубыми чертами лица. Коротко стриженные волосы придавали голове сходство с экзотическим фруктом. Маленькие неприветливые глазки, как у мыши, – промелькнуло у Евгении. Ливрея темно-голубого цвета походила на сержантскую форму военно-воздушных сил. Скорее всего, по ее образцу она и была пошита. В Гремине он без энтузиазма признал знакомого.

– Ну что, все в порядке? Как договаривались? – поинтересовался Гремин.

– Если я что-то говорю, то можно не сомневаться, – недоброжелательно ответил камердинер: при столь крепком теле голос у него оказался вовсе не густым.

– Ну, вот и прекрасно, прошу вас, – Гремин протянул камердинеру конверт. Задаток был уплачен ранее.

Кто-то подпитывает Гремина деньгами, решила Евгения. Простая мысль, что он что-то продал, подзаработал переводами, занял, наконец, – ей в голову не пришла.

Внутри они оказались в типичной обстановке хорошо сохранившегося итальянского фамильного замка средней руки. Войны, революции и погромы его не коснулись. Количество накопившегося за столетия хлама поражало воображение. Потемневшие до черноты портреты предков в столь же черных рамах, не чищенные десятилетиями бронзовые и медные светильники, скамьи, стулья, этажерки, книжные шкафы – все в разной степени пригодности. Полуистлевшие, изъеденные молью, а когда-то персидские ковры, не меньше изъеденные молью медвежьи и волчьи шкуры. И книги. Везде. В шкафах, на этажерках, на диванах, на скамьях, на полу. Старинные.

Однако во всем этом пыльном сумбуре была своя особенность. Обычно с пьянтеррено, который использовался по-разному – и для библиотеки, и для кухни, и для лакейской, на второй, основной этаж вела лестница разной степени массивности и красоты. Там размещались барские покои. Здесь же все было наоборот. Лестница вела не вверх, а вниз. Евгения остановилась от удивления. Выручил Гремин: