“Вся книга господ Филонова и Радонежского есть один большой курьез, – говорит Ушинский, после длинного ряда фактических изобличений нелепости в ее составлении, – но самое курьезное в ней – это появление ее в свет. Оно – законное дитя тех педагогических мнений о детском обучении, которые проводились в “Московских ведомостях”, в “Современной летописи” и в “Русском вестнике”, – законное, но не старшее. Первенцем этой новейшей московской педагогики явилась книга г-на Н. Щербины, одного из педагогических деятелей “Русского вестника”. Г-н Щербина, писавший прежде только стишки, вдруг, вдохновленный московскою прессою, вообразил себя педагогом; сначала написал громоносную статью против всякой рациональной педагогики и против всяких народных учителей-педагогов, и потом захотел показать на деле, что можно всякому быть педагогом, стоит только захотеть: вооружился пером… нет, не пером, а ножницами и, вырезывая листы из разных старых изданий, преимущественно же куски из “Московских ведомостей”, составил “Пчелу, сборник для народного чтения и для употребления при народном обучении”, “Молодым людям на поученье, старым людям на послушанье”. Но г-н Щербина был все-таки поосторожнее и – как бы сказать?., поделикатнее своих петербургских подражателей… Не прибавь он в своей книге: “и для употребления при народном обучении”, для которого она столько же годится, сколько и старые “Московские ведомости”, – мы бы и не упомянули о ней в этой статье. Но петербургские педагоги, господа Филонов и Радонежский, под наитием московской педагогической музы пошли… гораздо дальше г-на Щербины. Господа Филонов и Радонежский тоже принялись за ножницы; но ножницы их работали гораздо быстрее, гораздо решительнее и неразборчивее… и вот в три-четыре вечера (куй железо, пока горячо!) появилась книга уже не для народного, а прямо для “первоначального” чтения, т. е. для обучения чтению. Этим, правда, они избегли ошибки г-на Щербины, который полагает, что седовласый старец и восьмилетнее дитя (ученик народной школы) могут читать одно и то же с одинаковой пользою; но зато составили такую книгу для первоначального чтения, которую положительно полезнее будет заменить чтением казенных объявлений, издаваемых при “Московских ведомостях”. Вот по каким причинам мы можем назвать книгу господ Филонова и Радонежского “цветком московской педагогики, распустившимся на петербургской почве”.

Составители этого “цветка” не только погрешили против основных педагогических требований, но даже и злоупотребили именами митрополита Филарета, Карамзина, Ломоносова, архиепископа Иннокентия и других достойных русских людей. Слишком уж неразборчиво работая ножницами, они преподносят для чтения детям, едва овладевшим азбукою, такие мудреные выдержки из произведений этих русских писателей и церковных ораторов, усвоение которых, решительно превышая детские силы, могло бы внушить им даже ненависть и отвращение к самым уважаемым русским людям. По этому поводу Ушинский обращается к составителям книги со следующими горячими словами:

“Эх, господа Филонов, Радонежский и tutti quanti,[1] не трогать бы вам лучше почтенных имен наших великих людей! Карамзины и Ломоносовы любили отечество, любили науку, горячо верили в прогресс, трудились всю жизнь для народного образования и, прежде всего, были честные люди. Как глубоко огорчились бы они, если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них возможны будут такие патриотические спекуляции их именами в деле воспитания русских детей! Как бы глубоко огорчились эти истинные патриоты – а не фальшивые, подкрашенные, размалеванные шуты в патриотических масках, – если бы могли предвидеть, что через сто, полтораста лет после них в русской учебной литературе будут появляться такие книги, которые даже где-нибудь на Отаитских островах были бы нелепостью”.

Разбор Ушинского, можно сказать, в лоск уложил эту более чем неудачную книгу, которая, несмотря даже на явные усилия поддержать ее, не имела никакого успеха. Ушинский произвел настолько сильное впечатление своим разбором, что ответ на него Филонова, под заглавием “Плоды педагогического озлобления”, не был принят ни одной редакцией и появился отдельною брошюрою. Но какой это удивительный ответ! Бессильный отстоять свою книгу, Филонов просто написал донос на книги Ушинского “Детский мир” и “Родное слово”, обвиняя их в антирелигиозном направлении. Ушинский не удостоил ответом эту очевидную для всех клевету… Разбирая книгу Филонова и Радонежского, Ушинский не имел в виду решительно никаких личных счетов и целей. Он желал только рассеять тот мрак, те допотопные понятия в отношении воспитания, которыми московские журналисты все еще продолжали наводнять Россию, несмотря на более чем десятилетний уже благоприятный поворот в русском общественном мнении – исключительно под влиянием Ушинского.

К. Д. Ушинский тяготился продолжительною жизнью за границей, не соответствовавшей ни его порывам работать на пользу русского школьного дела, ни его взглядам на воспитание подраставших своих детей, которых он желал учить непременно в России, в кругу русских детей, считая безусловно вредным исключительное заграничное воспитание. Поэтому, почувствовав восстановление своих сил, он немедленно перебрался с семьею в Петербург, в 1867 году.

Здесь с какою-то лихорадочною торопливостью предался он кипучей, разнообразной деятельности. Обрабатывая “Педагогическую антропологию”, занимаясь подготовлением третьей части “Родного слова”, он был вместе с тем увлечен и мыслью о применении в России всех тех новых для нее педагогических начал, которые выработал за границей путем продолжительного наблюдения, большой научной подготовки и размышления. С этой целью он стал деятельно посещать петербургское педагогическое общество (при второй гимназии). Внося собственные рефераты, принимая участие в обсуждении рефератов других членов, он немедленно выдвинулся как один из самых энергичных и авторитетных членов общества и стал душою его. Довольно вялая, безличная прежде деятельность педагогического общества сильно оживилась. И это было очень важно, так как пора стояла горячая. Нарождались народные школы и учительские семинарии; только что складывалась жизнь женских гимназий; назревала реформа средних учебных заведений, так называемая нынешняя классическая система образования. На все это горячо и дельно стало отзываться столичное педагогическое общество, если не всегда по личному почину ушинского, то обязательно при энергичном его участии и руководстве. Именно благодаря главным образом ему ни один из возбуждавшихся в педагогическом обществе вопросов не снимался с очереди, пока не был исчерпан, как говорится, до дна. В этом отношении ушинский – этот “ходячий педагогический архив”, “багаж педагогической мудрости”, как его называли сочлены общества, – был неоценим, незаменим.

Серьезное, умелое и чуткое отношение педагогического общества к вопросам и явлениям школьной жизни снискало ему большое сочувствие образованной части населения как в столице, так и в провинции. Собрания общества посещались такою массою отборной образованной публики, что громадный зал второй гимназии, где происходили заседания, не всегда вмещал собравшихся. В педагогических журналах обязательно помещались рефераты, вносимые в собрание; там же печатались и подробные отчеты о прениях, происходивших в собраниях (в форме стенограмм или точного пересказа). Это давало возможность широкой печати и читающей публике правильно ориентироваться относительно взглядов и заключений кружка компетентных людей по специальным педагогическим вопросам, что, в свою очередь, способствовало определенности, устойчивости общественных воззрений на школьное дело вообще.

Благодаря почину Ушинского, отдавшего на гласный, открытый суд педагогического общества свои учебные и научные сочинения, вошло в обычай, что почти не оставалось ни одного вновь появлявшегося педагогического сочинения, которое бы не проходило через горнило критики педагогического общества. Тут сообща устанавливалась гласная, беспристрастная оценка каждому из них. В этом отношении особенно много помогал Ушинский, зорко следивший за всем, что появлялось в нашей педагогической литературе. Он же главным образом ввел в обычай сообщать с критической оценкой обо всем, что появлялось выдающегося в заграничной педагогической литературе, за которой также внимательно следил.