Как ни производительна была деятельность Ушинского по институту, как ни сильно занимала она его, тем не менее, не могла насытить всей его энергии, обнять всей шири педагогических его воззрений и стремлений. Ему тесно было в стенах института. Именно в это время, под напором общественного интереса к делу воспитания и обучения, разом возникли, в 1857 году, два педагогических журнала: “Русский педагогический вестник” Н. А. Вышнеградского и “Журнал для воспитания” А. А. Чумикова. В следующем, 1858, году прибавился еще один дельный педагогический журнал – “Учитель” Паульсона. В одном из этих журналов (“Воспитании” Чумикова) Ушинский начал принимать деятельное участие.

36 лет прошло уже со времени появления в свете одной из первых педагогических статей Ушинского – “О пользе педагогической литературы” (“Воспитание”, 1857 г., т. I), a между тем она настолько сохранила свою свежесть, значение и силу, словно в ней говорится о текущих наших школьных злобах дня.

“Сравните число истинно развитых людей с числом лиц, получивших систематическое воспитание, загляните в училища и сравните число начинающих курс с числом тех, которые оканчивают его, – и вы увидите, как много еще остается сделать воспитанию!” Так, между прочим, определил Ушинский в указанной статье задачу воспитания. Осуществление этой задачи он ставит в непосредственную зависимость от педагогической литературы.

“Педагогическая литература, – говорит он, – одна только может обновить воспитательную деятельность, придать ей тот смысл и ту занимательность, без которых она скоро делается машинальным препровождением времени, назначенного на уроки. Она одна только может возбудить в обществе внимание к делу воспитания и дать в нем воспитателям то место, которое они должны занимать по важности возлагаемых на них обязанностей. Педагогическая литература устанавливает в обществе, с одной стороны, правильные требования в отношении воспитания, с другой – открывает средства для удовлетворения этих требований”.

Та литература, о которой говорит Ушинский, не имеет ничего общего с “технической” педагогическою литературою, которая не может одухотворить дела воспитания, поднять его на степень искусства, придать ему творческую направленность. Без этого же условия педагогическое дело оказывается одним из самых безотрадных видов ремесленничества, не чуждого даже известной доли вреда для подрастающих поколений, общества и государства. Это прекрасно выражено Ушинским в следующих строках:

“Преподаватель, который только в классах занимается своим делом, а, переходя за порог школы, не встречает ни в обществе, ни в литературе никакого участия к своему занятию, весьма скоро может охладеть к нему. Преподаватель, уединенный в своей тихой, монотонной деятельности, видя, что ни общество, ни литература, занимающаяся даже ассирийскими древностями и этрусскими вазами, не занимаются его скромным делом, должен иметь необыкновенно много нравственной энергии, чтобы не уснуть под убаюкивающее журчанье однообразной учительской жизни. Вопросы науки, литературы, общественной жизни не касаются даже слегка его микроскопической деятельности. Новая повесть, новый водевиль, новая скрипка, даже новая шляпка, – какие это все блестящие явления, в сравнении с крошечными фактами учительской деятельности!.. Новый воспитатель, может быть, и с лучшими намерениями принявшийся за дело, скоро замечает, что вне пределов класса никто им не занимается, и сам мало-помалу привыкает заниматься им только в классе… Скоро он начинает довольствоваться механической рутиной, однажды созданной, часто ложной и почти всегда односторонней. Случается даже иногда, что, закоренев в этой рутине, он начинает с какою-то злобою смотреть на всякую педагогическую книгу, если бы она как-нибудь, сверх всякого ожидания, и попалась ему под руку: он видит в ней дерзкую нарушительницу своего долголетнего спокойствия”. “Наставническая и воспитательная деятельность, может быть, более чем какая-либо другая нуждается в постоянном одушевлении; а между тем она более чем всякая другая деятельность удалена от взоров общества, результаты ее выказываются не скоро и замечаются не многими, реже всего самим воспитателем; однообразие же ее способно усыпить ум и приучить его к бессознательности”.

В другой статье (“О народности в общественном воспитании”), появившейся также в 1857 году и в том же журнале, Ушинский разъяснил общие исторические основы европейского воспитания, очертил положение учебно-воспитательного дела у всех культурных народов, отметив при этом наиболее характерные особенности его в разных странах. В третьей статье – “Три элемента школы” (“Воспитание”, 1858 г., т. I) – он определил ближайшие задачи русского школьного дела, неразрывность воспитания и обучения, общественное и государственное значение школы.

Мы остановились на этих трех первых крупнейших литературно-педагогических статьях Ушинского, потому что они дают понятие о той почетной роли, которую он сразу занял, став во главе русского педагогического движения со второй половины 50-х годов. Он осмыслил это движение, был истолкователем и руководителем его, дал тон и направление печати и обществу в их стремлении к улучшению, правильнее – пересозданию всего учебно-воспитательного дела в России.

Одно это уже, не говоря о последующих заслугах, в значительной мере оправдывает наименование его “отцом русской педагогики”. Даже теперь, почти в сорокалетней уже дали прошлого, основы учебно-воспитательного дела, заложенные Ушинским, не только не утратили своей новизны, но требуют как можно более частого и настойчивого напоминания о них. Ничто так сильно не мешает у нас успеху школьного дела вообще, как именно забвение тех великих начал, которые так талантливо были сформулированы Ушинским еще в конце 50-х годов, так сильно оживили общество и трезво направили его.

Называть Ушинского “отцом русской педагогики” особенно справедливо потому, что ему первому принадлежит мысль о рациональной русской начальной школе. Еще в конце 50-х годов, когда и помина не было о русской народной школе в нынешнем ее значении, Ушинский занимался уже составлением книги “Детский мир” для первоначального чтения, имея, следовательно, перед собою определенный идеал, которому должно удовлетворять начальное обучение. Таким образом, в Ушинском соединилась деятельность одновременно педагога-практика и педагога-теоретика – на строго научных, философских основаниях.

Назначение К. Д. Ушинского инспектором Смольного института. – Коренное преобразование института. – Педагогический кружок Ушинского и его культурное значение в деле русского воспитания и обучения вообще. – Апогей педагогической славы Ушинского и завистники. – Клеветнический донос и победоносное отражение его. – Уход Ушинского с должности инспектора

Педагогическая и литературная деятельность Ушинского, а также и блестящие успехи руководимого им Гатчинского института обратили на него особенное внимание бывшего тогда министром народного просвещения Норова, по рекомендации известного профессора и академика А. В. Никитенко, преподававшего в Смольном институте. В 1859 году Ушинский, при их энергичном содействии, получил назначение на должность инспектора классов обоих отделений Смольного института – “благородной и неблагородной половин Смольного монастыря”, как называли тогда институт, с бывшим при нем Александровским училищем.

Назначение Ушинского инспектором обширного закрытого женского учебного заведения, в котором обучалось не менее 700 девиц, было вызвано осознанной правительством потребностью реформировать это обширное учебное заведение, в целях расширения умственного развития и образования женщин, сообразно ощущавшимся в то время потребностям. Действительно, Смольный институт представлял какой-то изумительный анахронизм. В самом институте был 9-летний курс учения, при 3 классах; в Александровском же училище при нем – шестилетний курс, с двумя классами. По окончании трехлетнего курса воспитанницы в полном составе переходили в следующий класс, хотя бы между ними были и недостаточно подготовленные, так как нельзя же, в самом деле, оставлять воспитанницу в одном классе на 6 лет, т. е. иначе – увеличивать продолжительность обучения до 12, 15 лет и т. д. Вследствие этого девицы, малоуспевшие в низшем классе, в старшем успевали еще менее и, в конце концов, окончив полный курс учения, выходили из заведения решительно без всяких знаний. Положим, для более слабых, неуспевающих учениц устраивались особые параллельные отделения; но эти отделения, не исправляя малоуспешности, только прибавляли к ней оскорбление достоинства учащихся. Институт был строго закрытым заведением; учащихся не отпускали к родным не только по большим праздникам, но даже на летние, рождественские и пасхальные каникулы. В течение девятилетнего пребывания в институте они были безусловно оторваны от родных семейств. Время учения их было равносильно заточению, и сравнение института с “монастырем” имело под собой основание.