Было в этом что-то, чего Матье до конца не понимал, но слова отца Буасси врезались в его память. И, повторяя их сейчас в ночной тиши, он был уверен, что не спутал ничего. Отец Буасси говорил еще, что смерть освобождает от страданий, и, вспоминая, сколь скоротечна была агония священника, Матье подумал, что человек этот, стоявший так близко к богу, отошел в царствие небесное куда быстрее, чем большинство других больных. Но есть ли это доказательство того, что господь существует, что он всегда отличит истинного христианина и избавит его от страданий?

Внезапно перед глазами Матье возник образ кюре-мученика, о котором рассказывал Колен Юффель. Разве тот кюре плохо служил господу и мало любил людей, почему же уготован был ему такой конец?

Поднимавшийся от снега холод, сковал уже колени и бедра Матье и подбирался потихоньку к животу. Однако он решил не уходить, пока не прочтет два раза «Отче наш» и два раза «Богородице, дево, радуйся»; помолившись, он перекрестился, встал, тщательно прикрыл за собой дверцу и пошел к себе.

Все спали, и в бараке раздавался громкий храп стражника. Матье подумал, что пожертвовал бы сотней таких вот солдафонов ради сохранения одной жизни священника, но тут же сказал себе, что отец Буасси наверняка не одобрил бы такой мысли. К тому же стражник, хоть пьяница и грубиян, не пытался уйти из бараков. И перед лицом смерти оказался более стойким, чем Матье… Все здесь проявили себя лучше, чем он.

Подумав об этом, Матье снова вспомнил про замученного кюре. Может, ему еще придется куда как дорого заплатить за свою слабость. Разве, вернувшись, он отмылся от всех грехов? Этакая жалость, что у отца Буасси не хватило времени исповедать его. Кому он может теперь открыться? И если чума вдруг настигнет его, кто поможет ему умереть?

Ему опять сделалось страшно, и он надолго застыл, глядя, как тлеющие головешки медленно затухают, покрываясь пеплом. Он пытался представить себе тот мир вечного блаженства, о каком рассказывал ему отец Буасси.

Там он уже или еще нет?

На мгновение снежный путь, приведший его в бараки, смешался в сознании Матье с тем путем, по которому ушел священник. Возница знал, что ни один земной путь не похож на тот, каким следуют мертвые, и все же он так и видел священника, шагающего по дороге, похожей на ту, что ведет к швейцарской границе. И тут Матье вспомнились те, кого он оставил на пути в мирные края. Вот Мари, вот Безансон, Пьер, дети.

Должно быть, Матье уже достиг зыбких границ сна, когда вдруг его пронзила мысль о том, что эта женщина с ангельским лицом носит имя пресвятой девы, а Безансон – плотник, как и Иосиф. Матье тут же вспомнил про бегство в Египет, и ему подумалось, что, быть может, санный поезд отправился к отцу Буасси. И если бы он тогда остался с ними, быть может, сейчас был бы уже подле священника.

Он стряхнул с себя оторопь. Какая дикая мысль. Точно он пожелал всем этим людям смерти.

Пытаясь успокоиться, он стал думать о том, что его усопшая жена и отец Буасси вот-вот встретятся. И, конечно же, поговорят о нем. А поскольку мертвые видят все, что происходит на земле, быть может, жена его и расскажет священнику о путешествии, проделанном Матье.

Перед глазами возницы вновь предстал пройденный путь и все, что с ним связано, и он подумал, что священник, может, захочет ниспослать ему с небес отпущение грехов, которое не успел дать перед уходом в мир иной.

Мысль эта утешила Матье, но на сон надежды уже не было. Он пытался думать об отце Буасси и о других усопших, но их образы заслонялись картинами земной жизни. Перед ним возникали дороги, окаймленные черным терновником или мшистыми стенами. Поля и крестьяне на них, приветствовавшие его, когда он проезжал мимо со своими повозками. Вспомнился ему и хозяин, с которым он ездил первое время, чтобы изучить дороги и тайны ремесла. Умный это был человек и интересно говорил обо всем, что они видели. Но видели-то они вещи простые, ничуть не страшные. Скажем, землю, которая может рассказать лишь о труде людей, склоненных над бороздой; да и битвы тогда велись разве что за хлеб насущный, который господь посылает только тем, кто его заслужил.

Наконец Матье удалось вернуться мыслями к священнику, вновь, как это часто бывало, услышать обращенные к нему рассуждения о жизни – услышать светлые речи, исполненные радости бытия, услышать хвалу их краю! Краю, на который отец Буасси глядел, как могут глядеть, казалось, лишь птицы с высоты своего полета, прослеживая все неровности местности, все следы, оставленные временем и руками человеческими, все пути – и древние и новые; любуясь виноградниками, что живут века, украшая собой землю; деревнями, стоящими на холмах и в долинах, с их тучными землями и обильными водами; и деревнями на равнинах, где хозяйничают ветры. Мало-помалу Матье погружался в сонное оцепенение, вспоминая руки отца Буасси, когда тот раскрывал перед ним самую суть явлений. Ибо никто никогда не говорил так с Матье ни о севе, ни о жатве, ни даже о собственной его работе. Все – и жесты, и слова, и музыка этого голоса – затрагивали сокровенные глубины существа Матье. И такой человек ушел. А Матье, который завтра будет рыть для него могилу, Матье, который остался в тепле среди живых, не может даже пролить слезу над его телом. Вместо того, чтобы скорбеть, он с наслаждением воскрешает в памяти то, что за какие-нибудь несколько дней узнал о мире, который до встречи с отцом Буасси изъездил вдоль и поперек, так и не научившись ни видеть его, ни любить.

Какое-то время Матье неподвижно лежал на спине, и перед закрытыми глазами его тлели красноватые угольки. Потом мало-помалу свет их померк, вытесненный другим, более ясным и прозрачным. Вознице не надо было искать его источник. Свет шел от того, что воскрешалось в памяти. Это светился чистый, как родник, взгляд, так поразивший Матье в тот первый раз, когда отец Буасси заглянул ему в глаза.

Проснулся Матье еще до света, разбуженный шумом воды, стекавшей с драночной крыши барака. Он встал. Цирюльник, который тоже уже не спал, сказал, что дождь начался еще глубокой ночью.

– Вы, значит, вовсе не спали? – спросил Матье.

– Спал, но недолго… Ты меня разбудил… Не знаю, что с тобой было, но ты кричал и разговаривал.

– А что я говорил?

– Я ничего не понял… Только что-то о лошадях, Безансоне и какой-то Мари.

Матье подошел к очагу. Бросил туда несколько веток, разворошил пепел, чтобы вытащить головешки, и раздул пламя. Потом сунул в огонь три расколотых полена и отступил. Очаг светил теперь ярче масляной лампы. Повалил дым, и Матье пришлось отворить дверь, чтобы в холодном, отсыревшем дымоходе образовалась тяга. Он выглянул наружу. С востока по снегу робко наползал тусклый свет, высвечивавший кое-где коричневые и зеленые пятна. С неба падала сетка мелкого, частого, колючего дождя.

Матье решил, что в горах, наверно, идет снег и, возможно, беженцы застряли в лесу. Затем он подумал о священнике и других усопших – лежат в мокрых саванах, облепивших тело.

Цирюльник поставил на железный треножник котелок с супом, к которому тут же потянулось пламя.

– Как только поешь, – сказал он, – надо идти копать.

– Ясное дело, – откликнулся Матье, – ежели чуть потеплеет, покойники ждать не смогут.

– Сначала пойдешь ты, а к полудню и я подойду с повозкой… Разве что стражник сумеет меня заменить, хотя это сильно меня бы удивило.

Стражник спал, свернувшись под козьей шкурой, – видны были лишь его сапоги да вытянутая вперед левая рука. Дышал он хрипловато, но ровно.

– Не нужно его трогать, – сказал цирюльник, – чем больше он спит, тем меньше пьет и меньше хулиганит.

Они съели по миске горячего супа, макая в него зачерствелый черный хлеб, потом Матье накинул плащ, надел свою широкополую войлочную шляпу и вышел. Он сделал крюк, чтобы пройти мимо закутка, где лежали покойники, остановился и прочел молитву. Под вымокшей простыней вырисовывалось лицо священника.