…Довольно вам знать, что я здесь и что постоянно тот же, как вы меня знавали в старые годы. Кажется, судьба не отказала мне в свежести чувств, без которой отравлена преждевременно жизнь, – дышу теперь свободнее, но грустно расстаться с добрыми спутниками тяжелой эпохи моей жизни. Не нужно вам говорить, как много душа страдает, прощаясь навеки после столь долгого соединения. Невозможно удалить эту мысль; как-то невольно она является первою на бумаге, сколь ни велико утешение беседовать с вами. Вы поймете мое справедливое чувство и без упрека прочтете несвязные мои строки.

Надобно твердо быть уверенным в испытанном вашем снисхождении и бесконечной доброте, что так непринужденно и небрежно болтать с вами: по-моему, это необходимое условие – иначе посылаешь сочинение, а не письмо. Любезный друг Иван, прими меня, каков я есть, узнай старого признательного тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью детства и юности обращаюсь к тебе сердцем: ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений. Голос друга лишний раз заставит встрепенуться твое любящее сердце; не требуй сегодня от меня разговоров; я бы сел возле и молча беседовал с тобой – в таком положении нахожусь, взяв перо, чтобы сказать тебе словечко после бесконечного молчания. Для посторонних я пишу бессмыслицу, а ты найдешь в ней того, с кем многое тебя сроднило и с которым тебя не разлучают ни обстоятельства, ни тысячи верст. С восторгом уединяюсь в этих убеждениях утешительных; скажи, что я прав, и этого твоего слова мне довольно.

В Иркутске прощаюсь со многими товарищами.

Вообразите наши разговоры и вы поймете, что я в сильном и не для всякого понятном волнении: радостно и тяжко – вот в двух словах изображение всего моего существования.

Вольховскому искренно жму руку.

Не забывайте верного вам друга.

И. Пущин.

Любезный друг Евгений, вчера получил добрый твой листок от 7 августа. Не стану благодарить тебя за снисходительную твою дружбу ко мне: она нас утешила обоих и будет утешать в разлуке неизбежной; мы чувствами соединим твой восток с моим западом и станем как можно чаще навещать друг друга письмами. Ты теперь уже, верно, получил мое письмо к тебе, написанное по приезде; хочу сказать несколько слов накануне выезда. Завтра сажусь в казанскую телегу и отправляюсь в Туринск. Грустно удаляться от тебя и от некоторых близких. Надеюсь на помощь божию: как-нибудь устроюсь на новом месте. Ты подробно будешь знать о моем существовании; оно должно быть достойно нашего положения; это убеждение дает силы, необходимые в трудном нашем поприще.

Душевно рад, что ты довольнее Етанцой, нежели я ожидал; но все-таки не хочу думать, чтоб ты должен был там оставаться…

Вчера был в Разводной у Якубовича: домик чистенькой, хозяева добрые. Он меня дружелюбно угостил чудесной ухой и дичью своей охоты. Вечером погрустил с Трубецкими: они потеряли в 9 часов Володю. Без надежды страдал малютка пять дней – и, наконец, страданья его кончились. Мать безропотно грустит. Сегодня буду у них, завтра расстанусь с ними совсем. Пиши к ним и к Якубовичу: он ни строчки не получил ни от кого. В Урике все тебя обнимают дружески. Давыдовы уехали 29-го числа. Я надеюсь их догнать до Красноярска. Все наши разъехались по местам. После меня останутся только Трубецкие, и те теперь не замедлят доплыть до Оёка. Извини, добрый мой Евгений, что с таким беспорядком с тобою беседую. Тороплюсь, надобно укладывать чемодан и разный вздор; ты знаешь, как мне это скучно. Нет тебя, вечного моего помощника.

Забыл было сказать тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак. К нему еще не писал. В беспорядке поговорил только со всеми родными поодиночке и точно не могу еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас писал к Annette и поговорил ей о тебе; решись к ней написать, ты ее порадуешь истинно.

До отъезда увижу Ксенофонта; что найдешь нужным сделать для него насчет учения, пиши прямо к Марье Николаевне: она знает и все устроит. Грустно мне с ними разлучаться: эти дни опять сжились вместе. Прощай, друг, крепко жму тебе руку; без объяснений люблю тебя.

Старый твой друг И. Пущин.

Ал. Поджио здоров, приветствует тебя; устраивает себе уголок в доме брата…

Обо всех наших здешних товарищах-друзьях на досуге поговорю тебе.

Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с тех пор, как мы с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.

Из Иркутска я к тебе писал; ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь узнал меня. Простившись там с добрыми нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не буду тем дальним путем вести тебя – скажу только словечко про наших, с которыми удалось увидеться.

В Красноярске первый привал: Бобрищев-Пушкин, Митьков и Спиридов радушно приняли меня – у них отдохнул телесно после ужасно дурной дороги, а душевно нашел отраду в старом дружеском кругу. Павел Сергеевич обещал непременно написать тебе после нашего свидания. Мы как будто с ним не расставались: добрый, почтенный человек во всем смысле слова. Брата его больного я не видал. С некоторого времени он опять в больнице; не было возможности оставить его на свободе. Ты можешь себе представить мильон вопросов, ответов, прерываемых рассказов, воспоминаний вечных, с которыми сроднилось все наше существование, – все это было и радостно и грустно: опять разлука.

Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно ехали, а я, несмотря на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным – все по часам и все в порядке. Кормил нас обедом – все время мы были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…

В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не было конца разговорам, – он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.

В Тобольске я у Фонвизиных как родной. Тут я нашел твое письмо от 5 сентября. Спасибо тебе, любезный друг, что ты меня так бескорыстно наделяешь добрыми твоими письмами. Извини, что до сих пор не писал к тебе. Верь, что мыслию гораздо чаще с тобой, нежели с пером в руках: ты один из немногих, с которым я всегда вместе. Рано утром пишу тебе эти бредни, из которых ты увидишь умственный мой теперешний беспорядок. С самого выезда из Петровского все еще не могу войти в себя. Ты не будешь искать сочинения в моих листках, потому говорю тебе все, что попадется. Приведи в порядок, как знаешь. Покамест прощай, сейчас прибежал Басаргин.