вновь собранный треугольник

из стеклянных, похожих на бумагу

скрученных концов,

вершит работу любви в подвальном этаже,

при зимнем свете, когда хозяин дома

мешает прозрачный клей и крепит

ловкую маленькую скобу,

словно чтобы сохранить

нетронутым то время, которое мы, живые,

провели в пуховой постели

в отеле “Еуропа э Регина”.

Дух имеет бесконечное число граней,

а тело

ограничено несколькими сторонами.

Есть левый бок,

правый бок, спина, живот,

а также соблазнительные

промежуточные стороны,

северо-востоки, северо-запады,

которые опрокидывают сердце

и вскоре препятствуют кровообращению

в одной или второй руке.

Но все же мы поворачиваемся каждый раз

с новой надеждой, веря, что сон

посетит нас здесь,

спустится подобно ангелу

под углом, установленным

секстантом нашей плоти

и наклоненным

к той недостижимой звезде,

сверкающей в ночи меж наших бровей,

откуда

проистекают мечты и удача.

Распрями

свои ноги. Разожми свою философию.

Эта кровать была изобретена другими;

знай, что мы отходим

ко сну не столько, чтоб отдохнуть,

сколько чтобы закружиться

на виражах иного мира.

Это вращение – наше путешествие.

Оно заканчивается,

может только закончиться, за углом,

куда мы поворачиваем,

но не знаем об этом.

(?Pura vida! – Костариканская фраза,

обозначающая “Ладно!” или “Супер!”)

Такая жара! Она опять приводит мозг

к его первоначальной пустоте.

Небольшие, периодические происшествия

попадают в сводку новостей -

белоносая коати поломала

тонкие свисающие ветви

цекропии, словно проложила тротуар в небе,

краснопоясничная танагра мелькнула,

словно искра

на фитиле влажной зелени,

кивающие листья пальмы испещрены,

подобно картам из жаккарда,

лабиринтом червоточин,

черный ястреб снова и снова

проносится над небытием.

Что значит это мир,

переполненный до краев жаждой

невысказанных секретов, разрушающей

непосредственную реальность?

Con mucho gusto – изобилие

простирается до звезд,

такое же тяжелое и множественное,

как полная личинок земля,

где по заданной модели снуют

и кормятся муравьи,

а королева, лишенная подвижности,

изливает в темноте

свои яйца. Мы далеко от дубов и светофоров,

от прохладных классов Англии

и мощеных холмов Тосканы.

Ведь мысль – это стрекот,

жужжание насекомого,

связка ежесекундных заголовков

и комментариев умеренной зоны,

способных жить в развалинах

нашего гнилого образования.

Оно служит крышей там, где сокурсники

экосистематически перекликаются

семами. Сам Великий Господь

слабеет от повышения температуры,

от снижения кислотности грунта,

от нового языка в его

кривляющейся неопределенности.

Иссушенный гул в мозгу слегка оживает

с приходом вечера.

(В том месте, которое

раньше называлось Айдлуайлд)

Очередь не двигалась, хотя народа

было немного. В тусклом свете

одинокий агент терпеливо, бесшумно,

бесконечно занимался

большой ничего не соображающей семьей,

в которой были все

от близнецов в коляске до старой дамы

в кривом кресле-каталке. Весь их багаж

был в картонных коробках. Рейс отложили,

слух разнесся по всей очереди.

Мы пожимали плечами

в наших безнадежных пальто. Авиацию

никогда не понять.

Скучающие дети с бледными лицами

слонялись без дела.

Девушки в беспошлинных

магазинах застыли

посреди обещаний прекрасной жизни

за границей.

Луис Армстронг пел

в каком-то верхнем углу,

струйка незамеченного счастья.

Снаружи, в непостижимой темноте,

поглощающей даже ярко-красные полосы,

крылатые левиафаны рыскали

в поисках выходов,

в которые можно было бы уткнуть

свои коальи носы

и высосать все соки из наших

слабеющих энергогенераторов.

Парни в свободных толстовках

и бейсболках, одетых задом наперед,

нарочито выбивали ритм ногами,

охранники хихикали,

а голос заблудившегося ангела мелодично

повторял инструкции ФАА.

Женщины в сари

и кимоно, словно искупительную кару,

тащили за собой

детей, сжимавших западных

плюшевых мишек,

а в фудкорте скрипели ножки стульев,

пока призраки за грошовую плату

кругами втирали ночь

в неподвижный пол.

И у теней свои сезоны есть.

Легкий узор, который почки кленов

отбрасывают на унылую лужайку,

имеет только отдаленное родство

с высокой и тенистой летней массой

с континуумом, на туннель похожим -

цвет черный, вымыт из зеленого,

глубоких луж,

над ними шаром вьется мошкара,

легка, как астролябия.

Истончена тень осени, она

наследственный Восток,

изношенный до розового красный,

изношенный до нити ворс.

Кажутся синими все тени на снегу.

Вот лыжник

ликует на вершине, видит он, как полюса

растягиваются к долине: так

каждой травинки стебель

проецирует другой

напротив солнца, и в болотах

сеть эта бесконечна,

как бесконечно мало

крылатое затмение, которое орел в полете

проносит над пустынною равниной.

А тени на воде! -

вот буковая ветвь, склонившаяся

над озерной рябью,

где золотом сверкают крупинки ила,

вот док стальной, и за него подвешена

подлодка, она колышется,

и трап ее от воздуха густеет.

И самые красивые, ведь их совсем не ждешь,

на сером серые полоски,

которые жемчужно-белое зимнее солнце,

низко висящее за голым лесом,

растягивает через дорогу от ствола к стволу,

как будто лестницу, что не ведет наверх.