Черепаха завозилась на коряге: что делать? Как быть?

– Надо с Потапычем посоветоваться.

С этими словами Кири-Бум сдвинулась с коряги и не спеша, своим обычным черепашьим шагом поплелась к Потапычу, хозяину Гореловской рощи, рассказать о своей тревоге. Многим она за жизнь помогла добрым советом, теперь нуждалась в мудром совете сама. Идти было далеко, но дальняя дорога не пугала черепаху.

– Когда доберусь, – говорила она, – тогда и ладно. Плохо, что отдохнуть не успела. Ну да ладно, потом отдохну.

В роще с каждой минутой сгущались сумерки. Собирались на охоту ночные птицы.

Потапыч, хозяин Гореловской рощи, спал у себя в берлоге и видел третий сон, когда в дверь, хоть и негромко, но требовательно постучали. Медведь заворочался:

– Кого это еще там несет нелегкая. Если ты хозяин рощи, то тебе и ночью покоя нет.

Заскрипела кровать под грузным медвежьим телом, заскрипел осипший со сна голос:

– Кто это стучит там? Сон мой рушит? Завтра приходите.

– Завтра поздно будет, Потапыч, сегодня впусти.

Медведь узнал голос черепахи Кири-Бум и поднялся. Кому-нибудь другому он мог бы и не открыть в такой поздний час, а Кири-Бум – нельзя. Придумает сказку, на смех поднимет, опозорит. А позориться Поталыч не хотел, потому что знал: его имени не один день жить, хозяина рощи не забывают.

В берлогу войти Кири-Бум отказалась.

– Душно у тебя. На завалинке посидим.

– Можно и на завалинке, – согласился Потапыч, а на язык так и просились слова: «Кто же перед зарей на завалинке сидит? Спать надо». Но подумал Потапыч: «Имени моему не один день жить, и я все снесу: и что с постели поднимают ни свет ни заря, и что зябнуть перед рассветом приходится, все вытерплю, но уберегу в чистоте его».

Сказал, поеживаясь:

– Слушаю тебя, Кири-Бум. Вижу: не просто так ты ко мне среди ночи пожаловала. Говори.

– А что ж тут говорить, сам видеть должен – умру я скоро.

– Аль заболела?

– Здорова пока, но годы поджали. Ровесницы мои давно в землю сошли. И я скоро лягу.

– Все мы не бессмертны. Вот я, хозяин рощи, а тоже умру когда-нибудь. Отстучит мое сердце и – конец.

– Ты вроде успокаиваешь меня, Потапыч. Не надо. Не за утехой шла я к тебе в эдакую даль. Не о себе думаю. Умереть я не боюсь. Я свое отжила. Но умру я, и умрут вместе со мной мои сказки.

«Туда им и дорога», – подумал Потапыч. Сказок черепахи он не любил: колючие они. И не про тебя вроде, а оглядываться заставляют: не смотрит ли на тебя кто с усмешкой.

– И чего ж ты хочешь? – спросил медведь.

– Мои сказки нужны роще, – сказала Кири-Бум – Вот и пришла я к тебе с просьбой: прикажи выбить их на березе. Ведь пока будет стоять береза, будут жить и мои сказки, а состарится – можно будет на молодое дерево переписать. И пока шумит Гореловская роща, будут жить и мои сказки.

Еще утром сегодня смотрел Потапыч на всех, с кем встречался в роще, и думал: «Умрете вы, и забудут вас, а меня будут помнить и после смерти – хозяина рощи не забывают».

И гордился Потапыч, что он не такой, как все. А услышал, что собирается черепаха записать свои сказки, и за сердце схватился:

«Э-эх, запишет черепаха сказки, и я уже ничем не буду отличаться от других: ведь их тоже помнить будут. Мне, чтобы в забытых не оказаться, нужно было стать хозяином рощи, а какому-нибудь Шакалу, чтобы прославиться, нужно всего лишь попасть в сказку черепахи Кири-Бум! Так не пойдет».

Потапыч вскочил и заходил по полянке.

– А почему ты думаешь, что твои сказки нужно записать?

– Потому что они добру учат.

– Не все. Ты иногда и чепуху рассказывала.

– Отберем лучшие. Почему, например, не записать мою сказку о Матрене?

– Так она же померла уже.

– А сказка о ней осталась. Помнишь ее? Нет? Ну так я могу напомнить, рассказать.

– Расскажи, послушаю, – сказал Потапыч, а про себя решил: «Буду хаять. Охаю покрепче две-три, увидит черепаха – плохие у нее сказки и, чтобы не позорить себя, откажется записывать их».

А черепаха уселась поудобнее на завалинке и, покачиваясь и поглядывая на помигивающие за ветвями деревьев звезды, певуче повела рассказ свой:

«Ничему не хотел учиться у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Бранит его, бывало, медведица:

– Лодырь ты, бездельник.

А Ивашка сердится:

– И как это ты все видишь? Это, наверное, потому, что я у тебя один.

И тут заболела медведица Авдотья и пригорюнилась – куда Ивашку девать. А соседка ее, медведица Матрена, и говорит:

– Давай его ко мне. У меня своих медвежат двое, а где двое, там третий не помешает.

Обрадовался Ивашка – среди Матрениных ребят его незаметно будет. Не делай ничего – и слова никто не скажет.

Переспали ночь. Собралась медведица завтраком медвежат кормить. Смотрит – ее Мишук и Машута заправили кровати, а Ивашка и не подумал. Как была она у него неприбрана с ночи, так и осталась.

Задумалась медведица: как быть ей. Как сказать Ивашке об этом? Пожурить? Еще обидится Ивашка. Скажет – если мать заболела, то уж и ругают меня.

И тогда кликнула медведица сына своего и ну его виноватить:

– Ты что же это, Мишка, как постель плохо убрал? Погляди, куда у тебя подушка углом смотрит?

– К окошку, – сжался медвежонок.

– А куда нужно, чтобы она глядела?

– К двери.

– Так что же, выходит, я тебя зря учила? Да я вот тебя сейчас ослушника за вихор. Убирай все сызнова.

Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранила. Мишука перестала, Машуту начала:

– А у тебя, Машка, что это одеяло морщится? Разве я тебя так учила постель убирать? И не отвертывайся, в глаза гляди, бесстыдница.

Уж она ее, уж она ее!

«У, – думает Ивашка, – у Мишука с Машутой все-таки заправлены койки, и то она их вон как куделит, а что же будет, когда до меня очередь дойдет?..»

Подбежал к своей кровати, заправил ее скорее, одеяло разгладил, чтобы ни одной морщинки не было. Подушку углом к двери поставил, сделал все, как надо.

Похвалила его медведица:

– Вот у кого учитесь постель убирать.

Стали за стол садиться. Смотрит медведица – ее Мишук и Машута умылись, а Ивашка и не подумал даже. Он у себя дома никогда не умывался.

– Все равно, – говорит, – к завтрему опять испачкаюсь, грязный буду. Зачем же тогда сегодня умываться?

И в гостях неумойкой за стол полез.

И задумалась медведица: как быть? Пристыдить Ивашку? Еще обидится. Скажет: если мать заболела, то уж и стыдят меня.

И напустилась тогда Матрена на сына своего:

– Что же это ты, Мишка, умылся как? Щеки потер, а под носом кто мыть будет? Разве я тебя так умывать ся учила?

– Нет, – сжался медвежонок.

– А что же ты позоришь меня перед гостем?

Уж она его, уж она его!

Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранила. Побежал поскорее к умывальнику. А медведица дочь свою отчитывать принялась:

– А ты, Машка? Ты что же это – шею вымыла, а уши забыла? Я тебя разве так умываться учила?

Уж она ее, уж она ее!

«У, – думает Ивашка, – Мишук и Машута все-таки умылись, и то она их вон как бранит, а что же будет, когда она увидит, что я совсем неумытый за столом сижу…»

Вскочил скорее – и к умывальнику. Морду вымыл, уши, шею чисто-начисто продрал.

Похвалила его медведица:

– Учитесь у Ивашки, как умываться надо.

Так и повелось с той поры: увидит медведица у Ивашки непорядок какой, своих медвежат винить начинает, а Ивашка догадается и, пока до него очередь дойдет, приведет себя в порядок. Похваливает его Матрена. Ивашка тоже доволен.

– Хорошо, – говорит, – что я ей чужой: не сразу она меня замечает. Пока своих отбранит, меня уж и бранить не за что. Вот как…

Закончила черепаха рассказывать и спрашивает у Потапыча:

– Ну, а теперь скажи: разве недостойна Матрена, чтобы сказка о ней записана была.