– Березу у Ванина колодца знаешь, Михайло Иваныч?

– Ну?

– Черепаху Кири-Бум знаешь, Михайло Иваныч?

– Ну?

– Так вот, возле этой березы черепаха Кири-Бум сейчас будет сказки рассказывать, а Ду-Дук записывать их.

– А мне-то что? – повел медведь Михайло лохматыми бровями. – Пусть пишут. Зачем ты мне это говоришь?

– Как зачем? Запишут вот о тебе на березу что-нибудь, будешь тогда знать, – сказала Сорока и улетела.

А медведь Михайло сидел, грудь почесывал, басил:

– В моей жизни нет ничего такого, чего бы записывать нельзя было. Я свою жизнь честно прожил.

И вдруг отвисла у него нижняя челюсть и в глазах темно стало. Вспомнил медведь молодость свою, а вместе с ней и детство свое вспомнил. Говорила ему в детстве мать:

– В лесу жить – с лесом дружить.

На всю жизнь запомнил медведь Михайло эту материнскую мудрость. И еще говорила она ему:

– Без друзей и товарищей в лесу не прожить. Кто тебе при случае поможет?

И эту мудрость матери запомнил медведь Михайло на всю жизнь. И сказал самому себе:

– Верно, друзья для того и нужны, чтобы помощь оказывать. И чем больше друзья для меня сделают, тем меньше мне самому делать достанется.

Но все время, чтобы только тебе да тебе помогали, так ведь и в лесу тоже нельзя. Поэтому медведь Михайло, если звали его берлогу помочь поставить или еще что сделать, никогда не отказывался. Говорил:

– Обязательно приду.

А про себя думал: «И не неволит вроде никто, а идти надо». Правда, идти не торопился.

Говорил:

– Зачем спешить? Чем позже приду, тем меньше мне дела достанется.

И всегда старался придти к вечеру, когда уже все сделано. Возьмет веник, подметет вокруг, скажет:

– Вот и все теперь. Живи.

Скажет так, будто это он товарищу берлогу поставил. Ставили ее все, целый день потели. Ставили сообща, а Михайло мел один, на виду у всех. И говорили все потом:

– Чисто отмел как.

Доволен Михайло: заметили.

А случалось и так: придет Михайло, а уж все сделано и даже отметено от берлоги, вроде и остается ему лишь повернуться и уйти домой, но Михайло и тут не терялся. Распахнет окошко, скажет:

– Пусть дух нежилой уйдет… Ух, как свежим ветерком потянуло. Вот теперь хорошо. Живи, дыши, радуйся.

И опять говорил так, будто это он товарищу берлогу поставил. Другие целый день трудились. Не обращали внимания, кто что делает. А вот как Михайло окошко распахнул, все видели. И говорили при этом:

– Смотрите-ка, а ведь и в самом деле совсем другой воздух в берлоге стал, как он окошко открыл.

Слушал Михайло, что о нем говорят, думал: «В лесу только так и жить надо. Делай всегда пусть даже пустяковое, но видное дело, и будет о тебе идти всегда добрая слава».

Так он и жил: прикидывал да выгадывал, как бы не переработать, как бы кому чего лишнего не сделать. Берег себя, не утруждал. Но поняли вскоре медведи – хитрит Михайло. Решили и ему хитростью отплатить.

Собрался он однажды берлогу новую ставить. Обошел всех, позвал:

– Приходите.

И все пообещали:

– Придем. Ты же к нам ходишь.

На другое утро Михайло пораньше проснулся: скоро товарищи начнут собираться, надо их работой наделить. Сам на пеньке сидел, ни за что не брался. Зачем? Чем больше другие сделают, тем меньше ему достанется.

До обеда прождал, никто не идет. И до вечера никто не показался. Да и на следующий день никого не видно было. И пришлось медведю Михайле самому деревья для берлоги валить. И когда уже была поставлена берлога, повалили из чащи товарищи. Бегают, суетятся. Кто веничком полы метет, кто окошки распахивает, а медведь Спиридон на крышу забрался, поглядеть, не попало ли чего в трубу, а то начнет топить Михайло печь и пойдет дым в берлогу.

Все осмотрели, оглядели, сказали:

– Порядок. Живи теперь и радуйся. Важная берлога вышла.

Поклонился Михайло всем, сказал:

– Спасибо.

Хотел было добавить: «За науку спасибо», – но раздумал: и так всем понятно, за что он благодарит их. Не обижался на них и на черепаху не обижался, когда она сочинила об этом сказку.

– Что было, то было, чего скрывать, – говорил он, когда смеялись все у сосны с кривым сучком. И добавлял, улыбаясь: – В молодости это было. Теперь, когда зовут меня помочь, я не ищу себе видного дела, за всякое берусь. Один раз осрамился, хватит. Дважды об один пень не спотыкаюсь.

Вот что вспомнил медведь Михайло. Вспомнил и поднялся. Взял посох – стареньким стал за последние годы, без посоха не ходит никуда – и пошагал к березе.

– Я пойду. Я буду слушать. Я буду возражать. И если запишут эту черепашью сказку обо мне, березу разнесу в щепки. Было дело, ошибся я в молодости, перестрадал за это, но позорить меня перед внуками и правнуками не позволю. И на Потапыча не погляжу.

Медведь Михайло к Ванину колодцу шагал, а на Маньяшином кургане прыгал заяц и жаловался Сороке:

– Эх, такое дело затевается, и я на нем быть не могу: с волком видеться нельзя мне. Встречает он меня как-то и говорит:

– Давай дружить с тобой.

– А как? – спрашиваю я у него.

– А так, – говорит волк, – сегодня я к тебе в гости приду, ты меня угощать будешь, а завтра…

И замялся тут волк. А я и спрашиваю у него:

– Ну а завтра?

– А завтра, – говорит, – ты меня к себе позовешь, угостишь чем-нибудь.

И зачесал я тут за ухом:

– Это что ж, – говорю, – и сегодня ты у меня и завтра, а когда же я твоим гостем буду?

А волк мне и говорит:

– Разве мало тебе того, что я у тебя каждый день в гостях бывать буду?

И зачесал я опять за ухом. Говорю ему:

– Я так сразу решить не могу. Мне подумать надо… С той поры год уж прошел, а я все думаю: дружить мне с волком или нет. Вдруг спросит он меня, что решил я, а я и ответить не знаю что.

– Так он тебя, поди, забыл давно, – сказала Сорока, – а ты боишься. Мало ли зайцев у нас по роще скачет.

– Меня забыть нельзя, – сказал заяц. – Я особенный: у меня усы рыжие… Эх, так на сказках побыть хочется. Вдруг черепаха что из нашей заячьей жизни говорить будет, а я и не услышу. А про нас, зайцев, ух, какие жгучие сказки можно рассказывать. Ну вот эту хотя бы почему не рассказать?

Заяц подбоченился, облизал красным языком раздвоенную губку и начал было бодрым голосом: «ЗА ЧТО ЗАЯЦ ПРОЩЕНИЕ ПРОСИЛ», – да завозилась Сорока. Она любила рассказывать, но не любила слушать и потому остановила зайца:

– Да, это интересная сказка.

– Но ты же не знаешь ее.

–Я все знаю. О вас, зайцах, действительно много всего рассказать можно. И может, расскажет черепаха, и я послушаю, но только там, у березы. А сейчас мне некогда.

И Сорока полетела дальше. Она летела и кричала:

– Бегите к березе. Там черепаха Кири-Бум сказки рассказывает, а Ду-Дук записывает их.

Видела: волнует всех эта новость, И потому выкрикивала ее изо всей мочи, даже эхо по роще катилось: «Бегите к березе…». И думала Сорока о себе с гордостью: «Хоть вы и зовете меня болтушкой, а все-таки раньше меня новости в нашей роще никто не узнает. Вот вы еще не знаете, что предложил волк зайцу, а я знаю и буду рассказывать вам об этом по великому секрету».

К березе, на которой черепаха Кири-Бум решила записать свои сказки, спешили со всех концов рощи: каждому хотелось услышать, какую о нем расскажет черепаха сказку, каждому хотелось увидеть, как ее выбьет на березе дятел Ду-Дук.

Пришла Машута со своим медвежонком Илей, устроилась с ним на сосновом выворотне. Пришли Ивашка с Мишуком. В последнее время они крепко сдружились. Сели рядом, зашептались о чем-то.

Прибежал Ёж Иглыч. Оглядел всех. На пенек, покряхтывая, взобрался. Енот его для себя прикатил, а Ёж Иглыч уселся.

– Ты, – говорит, – еще для себя прикатишь. Ты и помоложе меня и посильнее.