К тому времени, когда мы переехали в Саскатун, родители уже примирились с моим интересом к естествознанию, но однажды ночью, вскоре после прибытия в этот город, даже они перепугались.

В тот день мама устроила званый обед для нескольких соседей, с которыми мы недавно познакомились. Когда обед был готов, она позвала меня, и я по черной лестнице спустился к гостям немножко рассеянный, так как мои мысли были полны неким важным открытием.

Незадолго до того я начал заниматься анатомированием и в тот день нашел мертвого гофера, который оказался идеальным объектом для эксперимента. Когда мама меня позвала, я как раз закончил подготовительную работу. Я извлек большую часть внутренних органов и положил их в тазик с раствором формальдегида. Задача опознания всех органов очень меня интересовала, и я был настолько поглощен этим, что принес тазик с собой к обеденному столу.

Это был обед при свечах, и никто не заметил моего тазика до того, как съели суп.

Покончив с супом раньше всех, я решил заполнить перерыв дальнейшим исследованием и так погрузился в это занятие, что не обратил внимание на то, как разговоры за столом постепенно замерли, пока меня не вернул к действительности голос папы.

– Фарли, что там у тебя, в конце концов? – спросил он резко.

Я охотно ответил, так как именно в этот момент сделал серьезное открытие и горел желанием поделиться им.

– Папа, – закричал я, – ты никогда не угадаешь! У меня тут внутренности гофера. Это самка, а о н а б ы л а б е р е м е н н а!

В тот вечер среди гостей был некто Гектор Мак-Криммон. Он не только переварил это происшествие, но стал одним из наших лучших друзей. Тридцать лет холостяцкой жизни в Канаде, после того как он покинул Кейтнесс в Северной Шотландии, не изменили ни его акцента, ни его религиозных представлений о том, что подобает и чего не подобает человеку. Двадцать лет его жилищем была комната в одном из отелей Саскатуна, и если когда-либо какой-нибудь человек намертво срастался с привычным образом жизни, то этим человеком безусловно был Гектор.

Тем не менее мы настояли на том, чтобы Гектор провел с нами на лоне природы свой уик-энд, когда на летние месяцы мы переместили наш жилой автоприцеп за город к резиденции клуба «Саскатун Кантри Клаб».

Он бы сразу же отклонил это приглашение, если б мог не обидеть нас отказом. Он так не любил жить вне своего дома. Жизнь в отеле, может быть, была скучной и уединенной, но протекала в комфорте, а Гектор принадлежал к любителям комфорта. Он уклонялся от уикэнда за городом остроумно и упорно, но ему не удалось справиться с нами, и в середине августа он оказался обреченным на трехдневный визит. По-видимому, он прибыл с чувством христианского смирения, так как мало верил пылким заверениям папы, что мы купаемся в роскоши.

Мы разбили лагерь на берегу реки в густой тополевой рощице. Прицеп стоял на маленькой поляне. Перед ним находилась кухня под открытым небом, а в некотором отдалении позади, ближе к деревьям, стояла палатка-зонт – мой уголок, где я жил и спал. Родители решили, что Гектор займет мою свободную койку в прицепе, но когда Гектор узнал об этом, то пришел в ужас.

– Я не согласен! – бурно протестовал он. – Почему вы заставляете меня спать в одном помещении с мужем и женой? Постыдитесь! Послушай, Ангус, раз у вас нет места, где бы я мог приклонить голову, то я вернусь ночевать в Саскатун.

Не знаю, какую часть этого взрыва действительно следовало приписать его религиозной щепетильности, какую – хитрой попытке в последнюю минуту избежать пребывания на лоне природы. Но если он надеялся сбежать, то его затея была обречена на провал.

– Ерунда, – ответил папа сердечно. – Ты можешь спать на свободной раскладушке в палатке Фарли. Так будет достаточно благопристойно даже для такого закоренелого пуританина[34], как ты, но, – здесь в папином голосе проскользнули нотки неуверенности, – там может быть не так спокойно, как в прицепе.

– Гектор понимал, что потерпел поражение, но ему хотелось, чтобы последнее слово было за ним.

– Спокойно! – проговорил он мрачно. – Мне будет спокойно, когда я окажусь дома.

Слова были пророческими.

После ужина старшие остались у костра, попивая горячий пунш и отбиваясь от москитов. Я сразу отправился в палатку, так как у меня было много дел.

В то лето я энергично следовал советам двоюродного дедушки Фрэнка, и в результате палатка стала чем-то большим, чем просто спальней. Она превратилась в место, где я мог жить действительно в тесном общении с природой, так как я делил это жилище с дюжиной бурундуков, полуручной ушастой совой, тремя лесными пушистохвостыми гоферами, маленькой лаской и с чертовой дюжиной ужей. У каждого вида было отдельное помещение. Змеи жили в картонной коробке под моей кроватью, ласка – в большой консервной банке; бурундуки – в ящике из-под апельсинов, обтянутом марлевой сеткой от мух; лесные гоферы – в деревянной кадке; а сова могла свободно перемещаться на всю длину бечевки, привязанной к шесту палатки. Самодельные клетки были не совсем такими, как хотелось бы, и каждый раз, входя в палатку, я предвидел, что кто-нибудь из моих товарищей окажется на воле. Однако именно в этот вечер после обеда папа отозвал меня в сторонку и серьезно предупредил, что этой ночью не должно быть никаких побегов.

Проверив надежность всех жилищ, я улегся спать. Я проснулся несколько часов спустя, когда в палатку вошел Гектор. Он разделся в темноте, считая, очевидно, что раздеваться при свете электрического фонарика было бы неприлично.

Следом за ним в палатку влетело несколько москитов, и, хотя меня они не беспокоили, так как я укрылся с головой, Гектору от них досталось. Он долго ворчал, ворочался и хлопал москитов. Где-то далеко за полночь меня разбудил удар грома над самой головой. Одновременно с этим треском, от которого задрожала земля, шевельнулся дверной полог, и к нам ворвался Матт. Он панически боялся грозы и, когда она разразилась, покинул свое обычное место под прицепом и прибежал ко мне в поисках защиты и утешения.

При вспышке молнии мне удалось на фоне хлопающей парусины разглядеть силуэт Гектора. Он сидел на постели и, вытянув длинную ногу, подобно копью масаев[35], указывал ею на что-то между двумя кроватями.

– Эй! – крикнул он. – Что это было?

– Ничего, мистер Мак-Криммон, – ответил я. – Только Матт. Прибежал спрятаться от дождя.

– Черт побери этого Матта! – завопил Гектор. – Это сам дьявол!

В этот момент Матт, который заполз под мою раскладушку, конвульсивно подпрыгнул, чуть не перевернув кровать. Быстрые мелкие шажки по моему одеялу сообщили мне, что бурундуки уже на свободе. Гектор же махал руками, дрыгал ногами и так сотрясал стенки палатки, что я боялся, как бы она не рухнула.

– Все в порядке, это только бурундуки! – пытался я успокоить его.

Он не удостоил меня ответом, нашел фонарик, и внезапно желтый луч света залил палатку. Я сразу понял, что ошибся. Его побеспокоили не Матт и не бурундуки. Это была моя сова, которая в воинственном настроении устроилась у Гектора на подушке, держа в когтях еще трепещущее тельце лесного гофера. Во взгляде совы было что-то такое, что не сулило ничего хорошего тому, кто попытается отнять у нее законную добычу.

Гектор не собирался вмешиваться. Одним поразительно проворным движением он метнулся на другой конец кровати. На миг он сжался в комок, не зная, что же делать дальше, а затем решился и спустил ноги на пол палатки.

Пол был затянут парусиной, но она была не новая и пропускала воду. Через нее уже просочилось вполне достаточное количество дождевой воды, чтобы размочить дно картонной коробки со змеями. Змеи были, вероятно, встревожены не менее чем мы, и, когда Гектор наступил на одну из них, бедное животное конвульсивно обвилось вокруг его лодыжки.

Голосовая реакция Гектора на этот новый раздражитель была настолько пронзительной, что разбудила моих родителей в прицепе. Сквозь шум ливня и раскаты грома донесся голос папы. Он кричал: