Ландович был в курсе последних событий. Шли день за днем, а на поляну никто из подпольщиков не являлся, и начальник полиции заподозрил что-то неладное.

Возможно, Ландович его просто водит за нос. А может быть, подпольщики были на поляне и агенты просто проморгали…

Направляясь к Венцелю, Ландович не знал, что сейчас шеф готовит ему смертный приговор. Правда, в бумаге, лежавшей перед Венцелем, ни слова не говорилось о Ландовиче. Там упоминались пять полицейских, вчера вечером подорвавшихся на минах в лесу. Они были посланы Венцелем на поляну под соснами для проверки работы агентов.

Начальник полиции поднял голову и рассматривал Ландовича, будто видел его впервые. Венцель не мог понять — столкнулся ли Ландович с партизанами или случайно провалил задание. Было ясно — в качестве агента использовать его больше было нельзя.

— Послушайте, — сказал Венцель наконец, — у меня к вам личная просьба.

— Я к вашим услугам, герр штурмбаннфюрер, — отозвался Ландович, вытягиваясь и засовывая за борт пиджака выбившийся конец шарфа.

— Принесите мне дров.

— Дров?

— Да, дров.

Ландович часто заморгал глазами и не двигался с места.

— Ах, дров? — нервно засмеялся он.

— Ну да, дров для печки… Из… как это по-русски… да, из сарая.

— Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер.

Ландович исчез за дверью. Венцель нашел кнопку звонка и углубился в бумаги. Когда в кабинет вошел сотрудник, Венцель, не отрывая взгляда от документов, приказал:

— Уберите… Он во дворе.

"Конечно, может быть, нужно было допросить этого негодяя, — размышлял начальник полиции. — Да стоит ли? Вряд ли этот мелкий провокатор знает что-либо существенное. Лучше отделаться сразу и без шума".

Венцель встал и открыл форточку. В лицо ему ударило облако морозного воздуха. Вскоре у сарая появилась длинная фигура Ландовича. Затем щелкнул выстрел.

Ландович нехотя, будто раздумывая, повалился в сугроб. Длинные, темные пальцы его судорожно хватали снег.

В тот вечер к Алексею пришла Аня. Он обрадовался ей, помог снять пальто, усадил за стол. Пелагея Ивановна как раз топила печь на своей половине, и жилец попросил ее вскипятить чайник.

Аня не раз приглашала Алексея к себе, но тот отказывался, ссылаясь на разные неотложные дела. Он не хотел появляться в Юшкове.

Аня, возбужденная, разрумянившаяся, в больших не по размеру валенках, с которых натекли лужицы, пила чай и, как всегда, рассказывала последние деревенские новости. В селе у них новый староста (тот, который приказал себя величать "господин", в одночасье — говорят, тут партизаны руку приложили — умер), двух ее подруг угнали в Германию, мать постоянно хворает, а отцу удалось открыть в городе портняжную мастерскую.

Мастерская была в бывшей лавчонке. Помещалась в одной комнате с кухней, из которой был выход во двор.

— Где? На какой улице? — спросил Алексей.

— На бывшей Сенной. Недалеко от школы.

"Можно ли положиться на ее отца? Мастерская — отличная явочная квартира! А почему нельзя? Пожалуй, стоило бы с ним поговорить. Помещение очень удобное — два выхода".

Аня напилась чаю и убрала со стола. Попросила у Пелагеи Ивановны горячей воды и, несмотря на протесты Алексея, вымыла пол. Алексею ничего не оставалось делать, как только любоваться ее проворными красивыми движениями. Ее тонкую девичью фигуру не могла испортить даже старенькая вязаная кофта и далеко нс новое серое платье.

Когда она снова надела валенки и села рядом с ним, Алексей спросил:

— Ну а ты чем занимаешься?

— Да вот не знаю, куда бы устроиться…

Ему вдруг стало страшно, что ее могут угнать в Германию.

— А пока, — продолжала Аня, — полиция заставляет нас расчищать пустырь.

— Какой пустырь?

— Да тот, что на Мотовилихе. Знаете, за кирпичным заводом…

Пустырь этот Алексей знал. Это было поле в ворохах мусора между кладбищем и песчаным карьером у реки.

— Там что-нибудь будут строить?

— Да кто ж их знает, — ответила Аня певуче.

Алексей посмотрел в ее большие, немного наивные глаза.

— А ты порасспроси кого-нибудь. Только поосторожней.

Он почувствовал, что у девушки готов сорваться вопрос, но Аня, видимо, пересилила себя.

— Попробую.

Алексей вышел ее проводить. Морозная ночь пугала тишиной. Где-то на другом конце Краснополья надрывалась от лая собака. Крупные звезды переливались и мерцали.

У калитки Аня посмотрела на Алексея темными, расширенными глазами.

— Не боишься? — спросил он.

Она покачала головой. Наступила неловкая пауза, которую Аня оборвала вопросом:

— Можно, я буду приходить к вам почаще? А то так тоскливо. Раньше я читала книги, а теперь у меня нет даже книг.

Нежность и жалость вдруг охватили его. Он осторожно коснулся пальцами ее холодной щеки. Аня на мгновенье прижалась к его груди лицом и, не оглядываясь, побежала по улице.

Как-то хозяйка Алексея — Пелагея Ивановна — принесла завернутые в газету валенки.

— Вот вам заказ, — сказала она.

— Чьи это? — полюбопытствовал Алексей.

— Из города, дамочки одной…

— Какой дамочки?

— А которая в управе служит, — ответила Пелагея Ивановна.

Расспросив хозяйку, Алексей узнал, что валенки принадлежат переводчице бургомистра. Принесла их старушка, которая "живет при этой дамочке". Эта же старушка рассказала Пелагее Ивановне о несчастье Ивашевой: Софья Львовна совсем помешалась от горя — она нашла свою дочку мертвой на Доронинском карьере.

— А за что, про что — одному богу известно, — вздохнула Пелагея Ивановна, которая, как заметил Алексей, принимала чужие беды близко к сердцу.

И тут до него дошло, что дочь Ивашевой — Рита — эта медсестра, та самая кокетливая, изящная девушка Рита, которая так внимательна была к нему одно время, Угощала принесенными из дома пирожками с картошкой. Еще тогда заигрывания девушки показались ему подозрительными. "Доигралась со своими гестаповцами", — подумал он невольно. Но тут ему пришла в голову и другая мысль: эта женщина, у которой немцы убили дочь, может оказаться полезной.

Вечером Алексей подшил валенки, а на следующий день, расспросив у хозяйки, где живет "дамочка", отправился в город.

Алексей нажал кнопку звонка квартиры номер двадцать семь. Ему открыла маленькая седенькая старушка.

— К тебе, Софушка! — крикнула она в глубину квартиры, выслушав Алексея.

В прихожей появилась высокая, уже немолодая женщина с изможденным печальным лицом. Она внимательно посмотрела на Столярова.

Алексей сказал, что он принес ее валенки.

— Шел в город и решил сам занести заказ, — объяснил он.

Софья Львовна предложила ему в качестве платы буханку хлеба — он взял половину. Сказал, что замерз, и попросил разрешения посидеть погреться. Софья Львовна пододвинула ему стул, а старушка тем временем принесла из кухни стакан чая.

Алексей рассказал о себе: сам москвич, во время войны случайно оказался здесь, да так и застрял в городе. Он рассказывал свою новую легенду, сочиненную по документам, которые ему дал Лещевский.

— Из Москвы? — заинтересовалась Софья Львовна. — Бог мой! Я так давно не была в Москве. У меня там уйма родственников! Немцы твердят, что Москва взята, но мне что-то не верится…

Ивашева с любопытством рассматривала гостя.

От его плотной, широкоплечей фигуры исходило спокойствие, не то, которое достигается хорошим воспитанием и постоянной тренировкой, а то, которым дает о себе знать врожденная внутренняя сила. У нее закралось подозрение, что сапожник знавал лучшие времена и был, видимо, более интеллигентным, чем казалось по его профессии.

Алексей, в свою очередь, приглядывался к хозяйке.

Можно ли довериться этой женщине?

Он заметил седые пряди в висках, боль, застывшую в огромных, сухо блестевших глазах, икону в углу.