И вот уже двадцать лет минуло, Вера всегда была со мной: и в Чите, и в Сретенске, и опять в Чите, и в Орле, и наконец в Пушкине-словом, везде, куда я попадал по своим служебным назначениям. И все мои интересы, заботы, печали и радости были ее интересами, заботами, печалями, радостями. Мы нечасто говорили с ней о любви, нам как-то и в голову не приходило, что на десятом, пятнадцатом году супружества нужно еще говорить о чувствах, мы просто были необходимы друг другу…

Я произнес «в голову не приходило» и вдруг подумал: «А может, это только мне в голову не приходило? А Вере очень хотелось слышать эти слова, и она ждала десять, пятнадцать лет. Сухарь! Старый солдатский сапог! Неужели у тебя не было в душе этих слов? Ведь сейчас они есть! Видно, пока тебя не стукнуло несчастье, ты считал, что нежность постыдна? А теперь понял, да поздно!»

Что же все-таки она думает обо мне? Что ей сообщили? Пропал без вести? Захвачен в плен? Только бы не последнее! Пусть думает, что погиб, только ничего не знает о плене. Если мы еще увидимся, я сам расскажу обо всем. Она поймет, она знает, что я никогда ни перед кем не склонял голову. Терпел за это, но остался верен себе.

Она, наверное, не забыла, как в 1937 году я неожиданно слетел с должности начальника штаба артиллерии дивизии. Меня тогда вызвали из Монголии в Москву и спросили: – почему на собраниях и митингах не упоминаешь имя Сталина? Я ответил, что говорю красноармейцам о задачах службы, об их долге, а о товарище Сталине много пишут и говорят люди знающие. Что я могу нового сказать? Ну вот, и поехал я в Орел на должность помощника командира полка. Вера тогда ни в чем не упрекнула меня…

Так вот я и не хочу, чтобы Вера и дети от других узнали, что я в плену. Мало ли что приплетут к этому! Я сам должен все рассказать.

Полно, Иван: «сам рассказать». Едва ли ты уже сумеешь это сделать. Еще день, два, ну максимум три, и вслед за Джоном отправишься в крематорий. Если, конечно, не произойдет какого-нибудь чуда в твоей жизни! Если не придут тебе на помощь.

Надо искать людей! Людей, с которыми бухенвальдская каторга не будет такой безнадежной.

Только где они? Как их найти?

Наступила зима.

Бухенвальд часто накрывался густым туманом, и тогда зловонный дым крематория растекался по лагерю, ежесекундно напоминая, что ожидает каждого из нас.

А я все еще держусь! Давно бы мне взвиться дымом в небо Тюрингии, если бы не чех Иван, помощник штубендиста Леньки. Он совсем молод и ему каждую неделю родные присылают большую круглую буханку хлеба. Он делит ее на семь дней, а свой лагерный паек отдает слабым. Меня при этом Иван никогда не забывает – хотя у меня с ним большие идейные расхождения, и мы часто спорим. Иван-студент, учился в Праге на инженера. Он считает, что если после войны у власти в Чехословакии снова встанут левые социал-демократы, то инженерам туго придется, они не смогут заработать, сколько хотят. Мне чужда эта страсть к наживе, никогда я этим не болел и никогда не имел много денег. А еще мы много толкуем о математике, спорим о теории вероятности. Да мало ли еще о чем! Я – старый артиллерист, он – почти инженер, много общего у нас и в знаниях, и в склонностях.

Однако несмотря на поддержку Ивана, мне становится все хуже и хуже, тяжелая работа вконец доматывает меня.

И тогда меня вызывает к себе Вальтер Эберхардт. Переводчиком у него Ленька, хотя Вальтер и сам немного говорит по-русски. .

– Тебе, Иван, на работу больше ходить нельзя. Еще день-два и капут. Завтра утром после поверки возвращайся на блок. Пойдем с тобой к Генриху. Может, он что придумает?

– Кто такой Генрих?

– Узнаешь… В общем один политический. Работает в ревире, в процедурном кабинете.

В просторной комнате лагерной больницы, уставленной длинными скамейками, никого нет. Вальтер делает мне знак, чтобы я подождал, и скрывается за дверью в соседнее помещение. Присаживаюсь на скамью. Жду.

В комнату входит молодой парень. У него на куртке красный винкель. Я смотрю на него с полным доверием. А он вдруг, окинув меня взглядом, заорал:

– Всякая дрянь ходит тут в неположенное время! А я убирать должен, да?

На меня посыпался град отборных ругательств. Это бы еще ничего! Этого я довольно наслышался по лагерям! Но парень-уборщик подходит ко мне, берет за воротник и, распахивая наружную дверь, пинком вышвыривает на улицу. Это настолько неожиданно, что я не успеваю не только что-либо объяснить, но даже ухватиться за косяк или скамейку.

Чьи-то руки подхватывают меня на лету, и я оказываюсь в объятиях поднимающегося на крылечко человека. Он высок, строен и красив. Вместо винкеля у него на куртке знаки SU (Советский Союз). Такие знаки носили военнопленные, которые тоже жили в Бухенвальде и работали на военных заводах. – Кто вас так? – участливо спросил он, ставя меня на ноги. Я стою перед ним, глотаю воздух, а выговорить ничего не могу: как ватой, заложило горло и душит… Человек со знаком SU ждет. Собираюсь с силами:

– Я этого парня не знаю. Здесь впервые. Меня привел блоковый и велел подождать… Ну и ну, здорово фашисты поработали над воспитанием этого молодчика!

– Вы военнопленный? Офицер?

– Да.

– Будем знакомы. Старший лейтенант Советской Армии. Зовут Николаем.

– Подполковник Смирнов.

Новый знакомый внимательно смотрит на меня:

– Вот как! Пойдемте. Сейчас расправимся с этим Жоркой.

У Жорки смущенный вид. Он не ожидал, что появится свидетель. По всему видно, что Николая он хорошо знает, и сейчас отступает к стенке под его тяжелым взглядом.

– Слыхал, что за тобой такие штучки водятся, да, признаться, не верил. Ну, теперь получай! – с этими словами Николай влепляет Жорке здоровенную пощечину. Тот даже не сопротивляется.

Наверное, Николай еще бы угостил Жорку, но в этот момент вошли Вальтеров человек в очках – Генрих Зудерланд. Узнав от Николая, что произошло минуту назад, они качают головами. А парень стоит, опустив голову.

– Заходи ко мне, Иван, – Генрих показал на дверь, из которой они с Вальтером только что вышли.С Жоркой мы еще поговорим. У нас такие дела не поощряются. Если бьешь товарища-сам фашист. А теперь о тебе. Мои друзья просят помочь тебе. Что смогу-сделаю. Вот пока шонунг-освобождение от работы, – он протянул мне квадратный кусочек картона.

– Пять дней можешь не ходить на работу, но в рабочее время в лагере лучше не показываться. Эсэсовцы никогда шонунг не спрашивают, но если увидят не занятого работой человека, могут избить. Каждое утро после поверки приходи сюда. Дам работу по твоим силам. Кстати, познакомишься с хорошими людьми. Теперь пока посиди…

Генрих говорил по-русски с акцентом, но правильно. И весь он большой, головастый. На его лице были очки с неимоверно толстыми стеклами, временами, разговаривая, он снимал их, и тогда словно маска спадала с лица. Его близорукие глаза смотрели на человека внимательно и добро. Очень добро! И сразу располагали к себе. Генрих – австрийский еврей, но в лагере сходит за немца. Человек высокообразованный, многознающий, владеющий почти всеми европейскими языками. По профессии он – журналист. Принят в Коммунистическую партию здесь, в Бухенвальде. Полагерной должности Генрих – санитар, но фактически заведует всеми процедурами кожного отделения. Все это я узнал в первый же день.

В комнате за длинным столом собирается рабочая команда Генриха, человек шесть. Смотрю, среди них Валентин Логунов. Вот удача!

– Как ты, Валентин, – спрашиваю. – Дышишь?

– Теперь раздышался, – отвечает, – и вы раздышитесь, Иван Иванович. Здесь такие люди, такие люди… Вот увидите!

Вижу, он уже вполне освоился здесь. Генрих ему что-то наказывает, он уходит, приходит… Появляется несколько больших корзин, наполненных клубками стиранных бинтов. Наша. работа заключается в том, чтоб эти бинты расправлять и свертывать в аккуратные трубочки.