В эти тревожные часы мне поручили руководить специальной командой. Мы взорвали, чтобы они не достались врагу, заводские цехи, кочегарку, электростанцию. Затем мы влились в одну из отходивших воинских частей.

Так началась моя фронтовая жизнь.

Август 1941 года.

За окнами госпитальной палаты стоит дымка туманного утра. Ночью была гроза — с гулкими раскатами грома, слепящими вспышками молний и шумным ливнем. А сейчас тишина, от которой, кажется, звенит в ушах.

В палате четыре человека, попавших сюда ночью из фронтового госпиталя.

Я лежу на койке у стены, отделяющей палату от коридора. Пытаюсь уснуть, но не спится. Изредка из коридора доносятся чьи-то осторожные шаги, будто там кто-то ходит крадучись, на цыпочках. Чуть поскрипывают соседние койки. Раненый, лежащий у окна, ворочается, то и дело стонет и непрерывно мнет рукой край одеяла. И лишь над одной койкой прокатываются рулады могучего храпа.

Но вот храп обрывается. Я отрываю взгляд от окна оборачиваюсь лицом в сторону притихшего храпуна: уж не плохо ли ему стало? Вижу, как из-под одеяла высовывается кудлатая голова с заспанными глазами. Потянувшись и громко зевнув, обладатель этой головы приподнимается на локоть и медленно переводит взгляд с койки на койку, будто внимательно изучая всех обитателей палаты.

— Что же это вы не спите, братцы? — спрашивает он басовито и, помолчав, добавляет назидательным тоном: — Для нашего брата, раненых, сон — первейший лекарь.

— Что верно, то верно, товарищ философ, — отзывается его ближайший сосед. — Но только под твое храпение вряд ли кто уснет.

— Эх, яблочко, неужели так сильно храплю?

— Как пикирующий «юнкере». Видно, глушитель у тебя отсутствует.

— А ты колючка! — Кудлатоголовый подмигивает соседу, добродушно улыбается. — Что ж, давай знакомиться. Колесов я, зовут Николаем. Рядовой сапер образца 1919 года, из Смоленской области. До войны — тракторист колхоза «Заветы Ильича».

— Ну а я Бодюков Борис, — коротко представляется его сосед, — фрезеровщик с бывшего Путиловского завода, ныне он заводом имени Кирова называется.

— Ленинградец, значит?

— Самый что ни на есть коренной.

От окна доносится приглушенный стон. Бодюков обеспокоенно оглядывается в ту сторону, спрашивает:

— Ты что, Вася? Может, болтовня наша мешает?

— Нет, ничего, — тихо отвечает бледный парень с койки у окна. — Это я неловко повернулся.

Я вижу, как его лицо перекашивается от боли и как он, пытаясь сдержать стоны, покусывает губы.

— Кто это? — перейдя вдруг на шепот, спрашивает Колесов у Бодюкова.

— Друг мой — Вася Рязанов, — объясняет тот. — Вместе нас в одном бою фашистской миной накрыло. Меня осколком в левую руку, а ему ногу покалечило…

Колесов поскреб пальцем заросший подбородок.

— Да, минометный огонь у немцев бешеный. Я ведь тоже под него угодил. Два осколка в паху застряло. Временами вроде и не чувствую их, а потом вдруг так резанут, окаянные, что глаза на лоб лезут.

Я слушал этот разговор, а перед моим внутренним взором вставали руины Смоленска, объятые огнем дома Ельни. Все случившееся было похоже на какой-то тяжелый, бредовый сон. Не хотелось верить, что и Смоленск и Ельня, как и сотни других русских городов и деревень, уже были захвачены врагом. Горьким укором звучали в моем сердце слова, сказанные сухонькой, морщинистой старушкой в одном из белорусских сел нам, бойцам, отходившим на восток: «Сыночки! Не оставляйте нас на горе и муки!» Но что мы могли сделать — я и мои товарищи? Мы защищали каждую пядь родимой земли, эта земля была пропитана нашей кровью, и, право, порой было легче смотреть в глаза смерти, чем видеть полные слез, укора и отчаяния глаза тех, кого мы оставляем врагу.

Около недели десятки рабочих завода — в их числе был и я — вместе с остатками стрелкового батальона бродили по лесам, прежде чем нам удалось прорваться к своим из вражеского окружения. Сначала меня направили в танковую часть, а потом в авиационное подразделение, где ощущалась большая нехватка в механиках. Там мне было присвоено звание младшего лейтенанта.

Внезапно нагрянувшие гитлеровцы не дали нам окончить эвакуацию аэродромного оборудования. С несколькими бойцами, оставив одну-единственную полуторку, я успел все же взорвать и поджечь склады с оборудованием. Но в последний момент, когда все уцелевшие и раненые бойцы уже были на машине, немецкий автоматчик сразил нашего шофера. Тогда я сам сел за руль и проселочными дорогами, минуя населенные пункты, занятые врагом, повел машину на восток.

Мотор полуторки то и дело капризничал. Особенно часто приходилось прочищать фильтр. Руки мои и рукава гимнастерки не просыхали от бензина. С большим трудом нам все же удалось добраться до передовых позиций наших войск, и тут со мной случилась беда. Вражеский истребитель попал зажигательной пулей прямо в бензобак, машина загорелась. Я попытался было сбить огонь, но он тотчас же охватил рукава моей гимнастерки и руки. С тяжелыми ожогами меня доставили в медсанбат, а оттуда сюда, в этот госпиталь, куда одновременно со мной поступили Колесов, Бодюков и Рязанов…

В девятом часу утра пришла пожилая медсестра.

— Ну как, товарищи, дела? — спросила она, проходя между койками.

— Дела как сажа бела, — откликнулся Колесов. — Все тут дырявые.

— Ничего, заштопаем! — весело сказала медсестра. — Сейчас начнется обход врачей. А пока давайте температурку проверим.

Обход совершал военврач первого ранга. Он был одновременно главным хирургом и главным врачом госпиталя.

Вместе с двумя помощниками он долго и внимательно осматривал Рязанова, Бодюкова, Колесова, затем подошел ко мне.

— Фамилия? — коротко спросил он.

— Игнатов, — ответил я.

— Ожог кистевых конечностей, — доложил дежурный врач, протягивая историю моей болезни главному врачу.

Тот приказал снять бинты с моих рук, осмотрел вздувшиеся пальцы, осторожно ощупал кисти.

— Резать не будете? — спросил я.

— Вам, младший лейтенант, повезло, — ответил он. — Еще немного, и остались бы калекой. Нельзя так наплевательски относиться к своим рукам.

Я хотел было возразить, рассказать, как все произошло, но врач не дал мне пуститься в объяснения, сказал тепло:

— Понимаю, видно, так уж сложились обстоятельства, но впредь рекомендую беречь руки от подобных прогреваний. Солдат без рук не солдат…

Обход закончился.

Сквозь серую пелену неба прорвались солнечные лучи, и несколько ярких зайчиков улеглось на полу, посредине палаты. От этих солнечных бликов будто стало светлее на душе.

— Вот, братцы, отлеживаемся мы здесь, а наши друзья где-то воюют и за себя и за нас, — промолвил Колесов задумчиво. — Скорее бы выбраться отсюда. Мне бы только от осколков избавиться, а там сбегу к дружкам-товарищам.

Вася Рязанов приподнял голову с подушки, взглянул на него.

— А ты, Колесов, должно быть, вообще веселый парень.

— Не такой уж я веселый, — отозвался Колесов. — Просто не привык унывать. Старшина есть в нашей роте, немолодой уже дядька, так тот ни пулям, ни снарядам не кланяется. Спросил я его как-то: «Уж не заговоренный ли ты, старшина?» А он отвечает: «Духом я крепкий, потому ничто не берет меня. И от любой раны выдюжаю. Это хлипкому от пустячной раны конец, а тот, кто духом крепкий, ни в каком пекле не пропадет…». Вот я и стараюсь быть таким, как наш старшина.

С минуту в палате дарило молчание.

— Боря, — окликнул наконец Рязанов Бодюкова. — Как думаешь, попадем мы обратно в свою часть?

— Все будет зависеть от положения на фронте, — сказал Бодюков. — Могут отсюда на распредпункт послать, а там уж — куда направят.

— Нет, дудки, я на распредпункт не пойду, — бросил Колесов. — Прямо отсюда на передовую деру дам.

— Без документов? Еще, чего доброго, за дезертира примут, — заметил Бодюков.