Его мысли прервал Петров. Поручик снова обращался к отцу Борису:
— Как же это наш дружок-палач — чернь и хам, батюшка? Что-то невдомек мне, где это в священном писании отрекается господь даже от таких своих чад.
Тон его был издевательский. Но Виталий Павлович вдруг подумал, что эта их перебранка — как бесконечная игра, лениво-приятная для обоих, ведь живут-то они и служат вместе, бок о бок, и делают одно и то же, нравящееся обоим дело. И еще подумал: если оценивать объективно и по справедливости, то поручик этой ночью показал себя умелым исполнителем. Все действия его были точны. Он находчив. К тому же с изобретательской жилкой. Что же касается манер и языка — не детей же мне с ним крестить. Такие работники нынче очень надобны. И, истины ради, надо отметить это в рапорте.
Он снова взялся за перо:
«Тщательное изучение степени пригодности данного места для приведения в исполнение смертных приговоров, а также условий доставки приговоренных морским путем, подтверждает, что мыс Лисий Нос, многократно и без всяких осложнений использовавшийся для этих целей, и впредь представляется наиболее удобным местом. Однако приговоры следует приводить в исполнение в период времени с 12 часов ночи до 7 часов утра, когда ни поезда, ни пароходы еще не начинают движения и окрестности бывают совершенно безлюдны...»
Он представил мысленным взором поляну в суетливом свечении «летучих мышей».
— Что написал тот студент? — обратился он к чиновнику.
Чиновник перестал сопеть, приоткрыл веки. Приятным голосом осведомился:
— Любопытствуете, ваше благородие?
— По служебной надобности.
— Прошу, — он поворошил в папке, вынул мятый, крупно исписанный карандашом листок.
«Мамочка, милая моя! Через несколько минут меня не будет. Ты будешь читать эти строчки, когда я уже умру. Я люблю тебя. Прости меня за то, что я принес тебе столько горя. Но я не мог поступать иначе. Неужели возможно терпеть? Если не мы, если не я, то кто же тогда?..»
«Прокламация!» — Додаков протянул письмо чиновнику:
— Стоит ли?
— Ни в коем разе, — понятливо кивнул тот, массируя веки. — Присовокупим еще одним листом к делу.
Миноносец уже подходил к пирсу Кронштадтской крепости.
Два часа поспав, Виталий Павлович, освеженный и бодрый, переписал рапорт, придав фразам большую категоричность, проставил свою подпись и отвез бумагу начальнику отделения. Полковник Герасимов остался доволен и расторопностью Додакова, и самим текстом докладной. Донесение в таком духе и желал получить директор департамента. Но, верный своим принципам, Герасимов лишь сухо сказал:
— Благодарю, ротмистр. Можете располагать своим временем до завтра.
— К сожалению, не могу, ваше высокоблагородие, — Додаков стоял по струнке. — Весь вечер занят ветречами с «с. с.».
— М-да... — полковник уже углубился в бумаги. Можете идти.
Виталий Павлович заехал домой, переоделся в штатский костюм и, хоть и поторапливал извозчика, едва поспел ко времени на Стремянную, где была назначен очередная встреча с Зинаидой Андреевной. Еще подъезжая, он увидел девушку, она нервно прохаживалась перед домом.
Отводя взгляд, ни единым движением не показав, что они знакомы, Додаков прошел в подъезд. Отпер дверь в квартире на бельэтаже. Следом торопливо стучали каблучки.
Девушка трудно переводила дыхание, пока он снимал с нее пелерину и стряхивал с зонтика капли.
— Я вас ждала, не могла и дождаться!
Зинаида Андреевна была возбуждена. Быстро прошла за ним следом в гостиную.
— Даже звонила без конца, чуть телефон не оборвала!
— Что случилось? — он обернулся к ней. Взгляд его. скользнул по ее лицу, по открытой шее, по часто и высоко вздымающейся груди. — Что случилось?
В его висках, учащаясь, вразнобой застучали горячие молоточки. I
— В час пополудни господин инженер пригласил меня съездить с ним к одной просительнице. Перед тем она позвонила по телефону, и я узнала ее голос...
Ротмистр почувствовал, как жаркая волна захлестывает его и тяжелеют, начинают покалывать иголками; пальцы. «Мамочка! Мама!..» А ты как бы заплясала на веревке в тринадцать аршин? Ему почудилось, что по стенам мельтешат факелы. Уже ничего не соображая, вцепившись в ее шею и грудь взглядом, он шагнул к ней.
Зинаида Андреевна что-то почувствовала, отступила к стене, прегражденной диваном, продолжала говорить:
— Это та, из альбома, Учительница... Адрес: Васильевский остров, третья линия...
Додаков не слушал ее. Черный сумасшедший вихрь закрутил его, будто исторгнулось, затемнив рассудок, нервное напряжение ночи, открылись клапаны пробужденных этой ночью неведомых слепых чувств. Он схватил девушку за плечи и, что-то выкрикивая, выплевывая, стал рвать на ней платье, ломать ее — так, что хрустело под пальцами и стреляли об пол пуговицы.
— Что вы! Что вы! — отбивалась Зиночка, била его по щекам, царапала, кусала, отталкивала. И вдруг, задохнувшись, словно сломавшись, поглотилась этим исступленным порывом, распятая, как если бы рухнула на нее стена...
Ротмистр очнулся. До его сознания дошли ее слова.
— Вы сказали — Учительница?
Зинаида Андреевна молча смотрела на него.
— Простите... Извините меня... Служба. Повторите адрес, прошу вас. Это важно чрезвычайно.
Она уже пришла в себя:
— Понимаю.
С отвращением, исподлобья взглянула на Додакова. Оскорбительно усмехнулась:
— Мы чуть было не потеряли время.
Виталий Павлович не обратил внимания на ее тон. Он уже держал в руках перо и блокнот.
— Записывайте, — Зиночка запахивала разодранное платье. — Васильевский остров, третья линия...
Через час район третьей линии был оцеплен, дом окружен. Ротмистр на этот раз решил не доверять филерам. Он сам постучал в дверь дома.
Отворил полный розовощекий старик:
— Чем могу служить, господин... гм... гм...?
— Узнаете? — Додаков поднес к его лицу фотографию Учительницы.
— Непременно-с! — расплылся в щербатой улыбке старик. — Прасковья Евгеньевна Онегина, учителка!
— Проводите.
— Выбыли-с! — домовладелец развел руками. — Три месяца снимали, бывали наездами-с, а нонче после обеда сдали комнату, произвели полный расчет и съехали-с. Со всеми вещами-с. Вещей-то пшик — учителка.
— Куда выбыла?
— Адресов оставить не пожелали-с, ваше сиятельство!..
ГЛАВА 8
Антон возвращался из Тифлиса.
Уже был не первый час пути, а все в вагоне еще находились в возбуждении — как в связи с событием, которое переполошило столицу наместничества, так еще и потому, что на вокзале, у выхода на перрон, буквально каждого пассажира жандармы проверили, ощупали, не говоря уже о тщательнейшем досмотре багажа и невзирая на протесты оскорбленных в достоинстве чиновных и прочих персон, включая офицеров и дам.
И сейчас, в купе, все еще продолжалось обсуждение выдающегося происшествия. Соседями-попутчиками Антона были двое мужчин и девица, белесая и бесцветная, с постным выражением, навсегда прилепленным к плоскому лицу. Мужчины меж собой были знакомы и ранее — один молодой, другой старый, но оба чем-то похожие один на другого. Не лицами, а их выражением, одеждой и манерами: в бакенбардах и с коротко стриженными бородками, в манишках и галстуках-бабочках, пестрых жилетах, с пальцами, унизанными перстнями. То ли шулера, то ли маклеры.
Молодой, перебирая пальцами, восклицал:
— Ах, манипуляция, ну, фантасмагория, да и только! Средь бела дня, на глазах публики, как на театре! Четверть миллиона, как одну копеечку! Тут, можно сказать, из последних сил барьеры берешь, а они — с ходу на три корпуса!..
Старший сидел, обложенный «Тифлисскими новостями», «Кавказом», «Тифлисским курьером» и прочими местными газетами. Все они были раскрыты на сообщениях об экспроприации. Старик читал, вычитывал и согласно кивал бородкой: