– Мало ли что! – дернул он плечом. – Вы Ганиева лучше спросите. Он уж точно знает, имела ли мадам драгоценности и где их хранила.

– Ганиева вы близко знали?

– Нет. Видел два-три раза у мадам. Перемолвились несколькими словами, на этом наше общение и закончилось. Слышал только, как уже говорил, перебранку между ними по поводу этой… эфемерной вещицы, Я даже удивился: откуда у мадам столько сил? Она – божий одуванчик, дунь и – улетит… Знаете, какая мысль пришла мне сейчас? – неожиданно спросил он.

– Какая?

– Мадам могла и выдумать, что у нее есть ценная вещь, чтобы еще больше привязать к себе Ганиева… Ах, да! – он ударил ладонью по колену. – Я же видел старую шкатулку во время той перебранки! Память сильно подводит, – предупредил он мой вопрос и добавил: – Но вот что лежало в шкатулке, не знаю…

– Больше она ни с кем не вела разговора о шкатулке и ее содержимом?

– Нет…

Мы еще говорили некоторое время, уточняя детали. Наконец я вынул из папки бланк протокола допроса свидетеля и стал записывать показания Дорфмана.

– Тяжкая у вас работа, – заметил он лукаво.

– Почему? – Я поднял голову.

– Все пишете, пишете и конца-краю не видно… А преступник-то еще не найден, а?

– Найдем мы его, Борис Исаакович, – сдержанно пообещал я.

– Тогда я первым пожму вам руку.

– Не удастся.

– Почему?

– Первыми пожмут мне руку товарищи, которые вместе со мной делают все возможное, чтобы это преступление не осталось нераскрытым, – сухо ответил я.

– А-а… Дай бог, дай бог, – с каким-то облегчением в голосе произнес он.

Мадам Дорфман – для протокола Вера Герасимовна – ничего нового не сообщила, и я подумал, что она держит язык за зубами покрепче, чем муж.

Вернувшись на работу, снова стал читать уголовное дело. Да, так и есть: этот старый лис о шкатулке не говорил ни слова. Игорь Филиппович Ганиев, правда, мельком упоминал о ней где-то в середине допроса, в основном же упорно твердил, что никаких ценностей у Лозинской не было, кроме разве нескольких редких книг, двух-трех икон, старомодного, хорошо сохранившегося комода и старинной горки из красного дерева. Были еще кой-какие мелочи, но на них не позарился бы даже старьевщик. Так и было записано рукой Ганиева.

Его я вызвал к себе к концу дня, когда почти все основные свидетели были допрошены.

Уже по первым фразам и жестам Игоря Филипповича было ясно, что человек он с гонором и немного чопорный. Ему, видите ли, не понравилось, что побеспокоили, – это было написано на его лице.

– Ничем помочь следствию не могу, – заявил он хмуро. – Если вы думаете, что я прельстился убогим имуществом Натальи Орестовны, то заблуждаетесь. Оно было бы моим и так, без кровопролития. – Его гладко выбритое, смуглое лицо порозовело.

– Раз на то пошло, вопросов будет несколько: где, когда и при каких обстоятельствах произошло ваше знакомство? Какие взаимоотношения сложились между вами в дальнейшем?

– Меня познакомила с ней моя профессия. – Он помолчал немного, подвигался на стуле и продолжил: – Сделал ей ерундовую операцию… У нее была доброкачественная опухоль, а она вообразила, что я – светило в медицине! Я же всего-навсего заурядный хирург, коновал, отсекаю лишнее, и – все.

Я замечал, что иногда к самоунижению прибегают те, кто как раз мнит о себе высоко. Это, так сказать, оборотная сторона бравады и похвальбы.

– Что она нашла во мне такого, ума не приложу, – продолжал он в том же духе. – Чуть не молилась на меня…

И он стал рассказывать, как в дальнейшем, по настоянию Лозинской, невольно стал ее официальным наследником. При этом они с женой должны были обеспечивать уход за ней.

– Она попросила еще об одном: похоронить ее рядом с дочерью, а в изголовье своего гроба положить старинную шкатулку, хранившуюся у нее с давних пор. Бред какой-то…

– Она даже показала мне ее, – взгляд Ганиева стал чуть добрее. – Знаете, такая милая вещица, с инкрустацией… От Натальи Орестовны узнал, что делали ее французские резчики еще в восемнадцатом веке, и она досталась ей в наследство… Долго не знал, что в ней лежит, но однажды не выдержал, спросил… Наталья Орестовна страшно побледнела, и мне подумалось, а не связано ли это с какой-нибудь тайной? Знаете, в детстве начитался всякой ерунды. На самом деле оказалось совсем другое, но не менее интересное: в шкатулке хранились фамильные драгоценности Натальи Орестввны. Она голодала, холодала, но сохранила их в целости и сохранности, и решила унести в могилу после своей смерти…

– Почему? – невольно перебил я.

– Этот вопрос задал и я, и Наталья Орестовна для меня еще в большей мере стала загадкой. – Ганиев сощурился и покачал головой. – Знаете, потомственная дворянка, всю жизнь мечтала о возвращении старых порядков, не дождалась. А тут еще и дочь потеряла… Кому же оставлять драгоценности?

Я ничего не сказал, Ганиев продолжал:

– Минутного взгляда было достаточно, чтобы понять – драгоценности уникальные, хотя я и профан по части ювелирного дела… Я предложил Наталье Орестовне передать их государству, конечно, не безвозмездно, и сразу пожалел – она разом преобразилась. Немощная старуха превратилась в фурию! Топала ногами, кричала: «Как? Сдать тем, кто погубил меня и мою семью, низвел меня, потомственную дворянку, до положения побирушки? Все эти годы я терпела лишения, а сейчас, отдать?! Никогда! Этому не бывать!» Она кричала так громко, что постучался и вошел ее сосед, который живет напротив… Я со стыда не знал, куда себя деть. Люди могли подумать, что я хочу обобрать Наталью Орестовну…

– Сосед видел драгоценности? – прервал я сетования Ганиева.

– Не знаю, – ответил он, и возвел глаза к потолку. – После этого инцидента прошло более трех месяцев, а потом ее убили… Я выполнил все, что обещал, но шкатулка исчезла.

– Кто еще, кроме вас, мог знать о шкатулке и драгоценностях?

– Теряюсь в догадках… Вероятнее всего, сосед. Когда он вошел на крики Натальи Орестовны, крышка шкатулки была закрыта, но ее владелица в гневе продолжала, как мне помнится, говорить о драгоценностях, и сосед мог догадаться, о чем идет речь… Видимо, утечка информации от него, я был нем, как рыба. – Ганиев приложил ладонь к губам.

– Охотно вам верю. Это видно и из вашего поведения на следствии… – сказал я негромко.

– Разве я сейчас… что-нибудь не так? – вскинулся он.

– Нет, сейчас вы чуточку откровеннее, а вот раньше, на первом допросе, вы почему-то оставили в тени многое из только что рассказанного. – Вы что-нибудь знаете о прошлой жизни Лозинской?

– Она, – Ганиев легонько почесал нос, – была дочерью богатых людей, приближенных к царскому двору. В двадцать два года вышла замуж за кадрового офицера, родила дочь. Жила спокойно, но после революции, по ее словам, все перевернулось вверх дном. С семнадцатого по двадцать первый год колесила по всей стране с мужем и дочерью. В Крыму муж стал врангелевцем. В двадцатом Врангелю дали по шапке, и в этой заварухе муж погиб… Более того, сыпной тиф чуть не унес в могилу дочь, и по этой причине Наталья Орестов на не смогла эмигрировать, выхаживала ее. Затем они обосновались в Тифлисе. Там – меньшевики, «Ноев ковчег» и прочее… Когда меньшевиков прогнали, они перебрались в Сухуми и долгое время жили где-то. Адреса не знаю… До переезда на эту, – Ганиев легонько двинул головой, – квартиру. Дочь после сыпного тифа так и не смогла оправиться. Болела часто и – умерла. О жизни здесь, в Сухуми, Наталья Орестовна мне ничего не сообщала, да я и не донимал ее рас спросами… И все эти годы она не расставалась с драгоценностями… Фанатизм какой-то! Я б не выдержал, честное слово, – усмехнулся он.

– Заслуга ее в том, что она совершила подвиг, сохранив драго ценности… Но во имя чего?

– Да, действительно! – рассмеялся Игорь Филиппович, и вдруг заявил: – Я думал, с вами ругаться буду, а мы расстаемся почти друзьями…

– Почему? – этот вопрос относился к первой части его признания.