— — Не знаю, — грустным голосом произнес Чекан. — Мудак какой-то, пугать меня взялся.

— Тебя пугать? Ты что, свой телефон налево и направо раздаешь?

— Да нет, этот номер только для своих, но голос незнакомый.

— С акцентом?

— Да нет, без акцента, по-русски говорил, мать его.

Я подумал, что тебя кто-то поприветствовать хочет, узнать, как ты жив-здоров, а тут." Видишь, пугать меня взялись!

— И ты что, испугался?

— Как видишь, нет, в штаны не наложил.

Михара грустно улыбнулся:

— Не все и здесь гладко. Видишь, пугают, достают.

Перебежал ты кому-то дорогу, взял, наверное, не свое.

И много?

— Ничего я не брал.

— А что говорят?

— Говорят, смерть за мной по пятам ходит и не спрячусь я от нее никуда.

— Это точно, — заметил Михара, — от смерти никуда не спрячешься, разве только в могилу. Она такая, — о смерти Михара говорил с нескрываемым уважением, так, как могут говорить о матери. — Ни стены, ни броня, ни лекарства, ни молитвы — ничто от нее не защитит.

Она придет. Ты знаешь, приходит она, Чекан, тихо, — и Михара посмотрел на мягкие с опушкой тапки. — Тихо приходит, как дым, и забирает твою жизнь или мою.

С ней, брат, шутки плохи.

— Ладно, хоть ты меня не пугай.

— Я не пугаю, а предостерегаю.

Настроение у Чекана испортилось, и он понял, что полоса везения в его жизни окончилась с этим звонком.

Как человек, который бежал по дороге и вдруг перед ним возник обрыв, причем в том месте, где раньше была прямая дорога. И обрыв глубокий, дна не видно, не перескочить, не обойти. Единственное, что можно сделать, так это развернуться на месте и тихо-тихо двинуться назад, перекроив свои планы.

Михара налил водки, посмотрел на Чекана.

— А ты, вижу, испугался, руки дрожат.

Сказал так, хотя Чекан свои руки держал под столом.

Тот вытащил руку и посмотрел. Пальцы подрагивали.

— Звонок, действительно, идиотский.

— Раз идиот звонил, чего же ты расстроился?

"Вот так, ни с того ни с сего.., ничего не объясняя, за что и почему… Да и не сказали, собственно говоря, ничего по делу, только какая-то странная угроза. Хотя голос говорившего был спокоен, он не нервничал, не волновался, произносил себе слова, нанизывая одно на другое.

И слова все были, в общем-то, обычные — ни ругани, ни проклятий, ни злости".

— Нервы и у меня есть, Михара.

— Они у всех есть, только у одних — из стали, а у других — из дерьма.

— Насчет дерьма, это ты зря.

— Кто ж тебе правду, кроме меня, скажет? Не нравится, а слушай.

— Полоса пошла черная.

— Ерунда, какой ты ее хочешь видеть, такой она и будет.

В общем, Чекан получил абсолютно тихое предупреждение, причем на тему, думать о которой ему не хотелось.

Думаете, мир одинаков для всех? Нет, так не бывает.

Одним его видят жертвы, другим его видят убийцы, и третьим — человек, которому все равно, куда идти. Да, смотрят они на один и тот же мир, но видят его по-разному. Один замечает улыбку на лице человека, другому она кажется гримасой скорби, третий видит в ней издевку. Осенний пейзаж может казаться грустным, мрачным, веселым. Увидев закат, один человек видит в нем завтрашний рассвет, другой увидит в нем наступление долгой ночи, полной страхов и тревог, а для кого-то солнце заходит в последний раз.

Бывший каскадер Сергей Дорогин смотрел на мир по-своему. Он уже знал, как тот выглядит, когда смотришь с высокого моста на далекую, отражающую звезды речную воду, он уже видал и запомнил, как зеркальная гладь приближается, словно летишь не вниз, а взмываешь к небу, к звездам.

Это ощущение глубоко врезалось ему в память и временами возникало вновь, стоило прикрыть глаза, перестать видеть свет. Он помнил, как к нему постепенно возвращалось сознание в больнице у доктора Рычагова, помнил голоса, звучавшие рядом с ним и в тоже время доносившиеся будто бы издалека. Помнил странное ощущение, когда почувствовал, что рядом с ним находится женщина, хотя и не видел ее, не слышал ее голоса, лишь ощущал дыхание, тепло, исходящее от ее тела, прикрытого тонким халатом, белым, накрахмаленным, как знал он, хотя и не видел его.

С тех пор прошло совсем немного времени, но как многое изменилось! Один за другим исчезли с деревьев желтые и красные листья, которым, казалось, не будет конца.

Каждый день по несколько раз Дорогин брал в руки грабли и сгребал опавшую листву в кучи, поджигал и смотрел на тяжелый дым, который никак не мог подняться к небу.

Теперь пейзаж возле дома доктора Рычагова изменился разительно. Выпал глубокий скрипучий снег, из которого торчали черные скелеты деревьев. Единственным зеленым пятном была елка, росшая возле самого дома, чуть тронутая голубизной сибирская ель. Она навевала мысли о близком Новом годе, о Рождестве.

Дорогин пытался уверить себя, что пришедшее к нему в руки богатство не изменило его взглядов на мир. Если бы он захотел, мог бы покинуть дом доктора Рычагова, купить себе квартиру, машину, зажить новой жизнью. Но старая жизнь держала его крепко. Он пока еще не рассчитался по всем долгам. Удавшаяся месть убийцам его жены и детей пьянила его, туманила голову, и он боялся лишь одного — " не суметь остановиться в своем мщении. Ведь тяжело разобраться в том, кто и насколько виновен, всегда найдется кто-то крайний, повинный в твоих прежних бедах. И потому он не позволял себе ничего лишнего, деньги для него словно бы не существовали.

Он просыпался раньше всех в доме, выпивал большую чашку крепкого кофе без сахара и выходил на улицу. Широкая лопата, обитая жестью, легко врезалась в снег. Минут через пять упорной работы кровь по телу бежала быстрее, чем ручей по горному склону, и за полчаса Сергей расчищал дорогу от гаража до ворот. Он уже привык изображать глухонемого из себя, спокойно объяснялся жестами.

С наступлением зимы гостей в доме — званых и незваных — стало меньше. Изредка показывался Чекан, зато раза два-три в неделю приезжала Тамара Солодкина, ассистентка Рычагова. Каждый день приходил из деревни Пантелеич, поставивший на зиму свой велосипед на прикол, помогал расчищать снег, перекладывать дрова. Старик все делал обстоятельно.

Вот и сегодня, уже изрядно потрудившись, Сергей Дорогин подбирался с широкой лопатой для снега к воротам. Метель, бушевавшая всю ночь, словно специально намела снег, закрыв ворота до середины. Потрескивала фанера, когда Дорогин погружал лопату в снег и откидывал его в сторону. Снежный покров доходил ему где-то до пояса, и поэтому приходилось поднимать лопату выше головы.

Солнце еще не взошло, но небо уже немного посерело, звезды стали не такими яркими, словно отдалялись от Земли. За работой Дорогин не услышал, как скрипнул снег под подошвами крепких кирзовых сапог, и когда в следующий раз вознес лопату, сбрасывая с нее снег, то увидел опершегося руками на верх железных ворот Пантелеича. Это было странное зрелище, вроде бы и стоишь рядом, а человек находится на метр выше тебя.

— Здоров, Муму! — крикнул Пантелеич, как большинство людей, разговаривающих с глухими, словно бы оттого, что громко говоришь, лишенный слуха может что-то услышать.

Дорогин, заслышав кличку, которой его одарили еще в больнице у Рычагова, кивнул и подергал замок на воротах, мол, подождите, Пантелеич, сейчас снег расчищу и открою калитку, иначе не влезть.

— Да что я, так не заберусь? — проворчал старик, недовольный тем, что его подозревают в том, будто бы он слаб.

Пантелеич осторожно забросил левую ногу на хлипкие ворота и уселся на створке, похожий на большую замерзшую ворону. Черные, густо намазанные гуталином сапоги пахли даже на морозе. Затем, осторожно нагнувшись, поднял и поставил на колени полотняный мешок с двумя разноцветными латками (внутри явственно просматривались разнокалиберные банки), приспустил материю, заглянул вовнутрь.

— Ну и мороз стоит! Слава Богу, молоко не замерзло.