Анастасия Яковлевна проработала большую часть своей жизни библиотекарем сначала в городской библиотеке, а теперь, попав под сокращение бюжета, в музыкальной библиотеке, доживавшей последние свои, быть может, месяцы.

Страна, где проживали супруги Венцебросовы, называлась Супостания. Они проживали в ее столице Сумасбродинске и любили этот город. Тополя, потрескавшиеся тротуары, окна старых домов – всё это составляло для них понятие родных пенатов, и Дмитрий Максимович, будучи писателем, неразрывно слился с этим городом, этим небом, наполняемым грозами, с этими листьями осенних непогодий, пересечением крестообразных рам, так напоминающих тонкостенные трубочки судеб.

Однако Дмитрий Максимович не мог более мириться с явной «пошлостью», которая повсеместно стала зависать над его любимым Сумасбродинском. Трудно было объяснить, что изменилось в этой стране, но она больше не была его старой знакомой Супостанией. Изменился сам воздух, которым дышал Дмитрий Максимович, и он, как душевный астматик, нуждался в перемене местожительства буквально по медицинским показаниям.

Анастасия Яковлевна таких чувств не испытывала, однако не перечила Дмитрию Максимовичу.

Закончив писать жалобу, Венцебросов отдал листок Анастасии Яковлевне и вернулся к своему роману «Мытарства Духа», который он писал вот уже сорок лет. Работая инженером на заводе зарядных устройств, Дмитрий Максимович всегда имел достаточно досуга, чтобы писать. Он начал свой роман сценой явления Святого Духа в цех завода зарядных устройств и далее во многих главах описывал с редкими перерывами мытарства этого Духа среди мятежных душ его сослуживцев. Вы скажете, что на такую тему не следует тратить сорок лет жизни? Ошибаетесь. Почему? Просто ошибаетесь, и не будем больше об этом, незачем лезть в душу чужую, как в свой холодильник. Каждый волен растрачивать свою жизнь по-своему. Нет на это запрета. Не вышел еще такой, знаете ли, запрет.

На день, когда было назначено слушанье по делу Венцебросовых в посольстве, выпал понедельник, и супругам обоим пришлось отпроситься с работы. Затею свою они, разумеется, держали в герметичной тайности от окружающих.

Дмитрий Максимович, одетый в недурно сшитый синий костюм с золотыми капитанскими пуговицами, и Анастасия Яковлевна в строгом сером платье и белой шерстяной накидке предстали пред представителем занзибарийского посольства ровно в 11 часов, как и было указано в письме, содержавшем вежливое, но неуклонное приглашение. Представитель недоверчиво просмотрел жалобы и свидетельство о разводе, выданное всего два с половиной месяца назад.

– Так чем вы его били? – спросил представитель Анастасию Яковлевну, серую мышку в белой накидке.

Анастасия Яковлевна едва приоткрыла тонкогубый ротик – но представитель резко ее оборвал:

– Отвечайте на листке бумаги, и вы, господин Венцебросов, отвечайте на своем листке. Таким образом мы установим правдивость ваших показаний.

Дмитрий Максимович потерял сердце, оно ушло куда-то в сторону, как на давнем экзамене по физике в институте, когда шпаргалка упала на пол и преподаватель поднял глаза из-под роговых очков.

Дмитрий Максимович подумал и написал что-то на бумажке. Анастасия Яковлевна подняла глаза на мужа, но представитель так недобро сдвинул брови, что несчастной Анастасии Яковлевне показалось, что на нее бросила суровый взор вся судебно-раздавительная система государства Занзибарии.

Анастасия Яковлевна тоже что-то написала на бумажке.

– Теперь передайте мне в сложенном виде, – серьезно предписал занзибарийский представитель.

Супруги в разводе так и поступили незамедлительно и сконфуженно.

– Ну что ж, – промычал официальным тоном занзибарийский представитель, – именем занзибарийского закона считаю вас не мужем и не женой.

– Акара бу мабандра, – добавил он уже по-занзибарийски.

– Через два месяца получите решение по вашей иммиграции.

Несупруги Венцебросовы вышли с облегчением из посольства и, когда уже точно никто не мог слышать, обменялись словами, которые они написали на листочках.

– Конечно, сковородкой! – засмеялся Дмитрий Максимович. – Чем еще! Глупые занзибарийцы ничего в русской душе не ведают, не смыслят.

Через пять месяцев пришел ответ из посольства. Анастасии Яковлевне утвердили просьбу о предоставлении занзибарийской визы, а вот Дмитрию Максимовичу отказали, потому что битых мужей в Занзибарию не принимают.

Самое сложное – это плести незатейливую ткань повседневной жизни. Не великие всплески свершений, не ясные, как свет прожектора, скачки – а именно бесхитростная повседневность представляет собой основное испытание. Какое дело кому, как я убиваю собственную жизнь? Какое дело до того, что за узелки вплетаются в дешевенький текстиль моих будней? Мне хорошо, когда следует ужасаться, и плохо, когда нет язвы, которая бы оправдала мое страдание, и я тушуюсь, пребываю в растерянности, исписанности, ужасе настолько хроническом, что уже перетекающим в скуку. Дымящийся отвар целебных горизонтов более не столь целителен, и я колешу по однообразно восхитительной планете и не желаю признавать ее своим небесным телом. Самое естественное становится выработанным из пластика, и я глотаю одноразовый пластиковый воздух и щурюсь на одноразовые целлофановые облака. Великие мне кажутся пошлыми, а пошлые – тоже кажутся пошлыми. Яд моей внутренней химии химичит свои незыблемые реакции, раз и навсегда предрекшие мое слюноотделение с незапамятных времен. Я ищу себе замену для самого себя, но не нахожу, и камни ворочаются тяжело, хотя камней вокруг меня ни мне, никому вооруженному самым точным камнескопом – не видно. Нет их и в помине, камней, которые я ворочаю, но что-то ведь я ворочаю? Отчего же, если не от камней, мне так тяжело?

В одной провинции никто не проживал. Просто намеренно ее оставили пустой и освятили попами, чтобы на вполне научном обосновании оспорить старый потрепанный принцип, что свято место – пусто не бывает. А вот и нашлось такое место. Всех, кто там по ошибке или из своеволия восселялся, выдворяли, жилище сносили и травкой после уборки строительного мусора засеивали, пускай, мол, колышется.

В моей стране давно стали бороться со старыми мудростями. Моя страна вообще была государством нового типа. Там все господа были либеральны, сами себе чистили помойки и даже сами себе чесали спины и пятки, чтобы никого этой неоценимой работой не утруждать. Справедливость в моей стране была доведена до уровня самоидола и в нее верили, как в святую Богородицу. Больше всего выигрывали в моей стране простые тараканы, потому что их уничтожали, не называя это уничтожением, а называя это «контроль насекомых». «Дай-ка я тебя проконтролирую», – говорил уничтожитель уничтожаемому, и уничтожаемый в первый момент думал, что это что-то другое, и даже как-то комфортнее себя чувствовал. Но потом, уже опрысканный, видя угасающий лучик солнца этого мира, догадывался – нет, всё по-старому – уничтожили. Но всё остальное время уничтожающий говорил слово «контроль» и уничтожаемый себя успокаивал – «а ведь не убийство», «авось и пронесет», «а может, это что-то другое, может, контроль – это даже хорошо?» Не говорите, что люди не стали умнее за последнюю завершающуюся на днях вечность.

Кстати, я легко докажу, что вечность кончается сегодня. Не верите? Правильно. Пытливый ум ничего на веру не принимает. А у вас ведь ум пытлив? Не так ли? Ну вот и хорошо, что пытлив. Итак, вечность кончается сегодня, потому что всё, что было, к сегодняшнему дню закончилось, а что будет, тоже уже закончилось, но только наоборот. Не нравится – ну что ж, вы тогда точно житель моей страны. Жители моей страны все очень умеренные и никогда не идут на жалкие подтасовки со временем. У них просто нет на это времени.

В провинции, в которой никто не жил, проживало много существ, не считающихся жителями, они там много находились, разбивали временные пристанища, но даже оставаясь в этой местности столетиями – постоянными жителями не считались. У них были одноразовые дома, одноразовые мысли и даже одноразовые души, потому что вечером они все эти предметы быта выбрасывали, а утром брали из пачки новые. Поскольку потребность в таких товарах была высока, дорогими и сложно выработанными они производиться не могли. Поэтому всё было тут дешевенько, но добротненько. Встанешь, бывало, достанешь новенькую душу из пачки, сорвешь упаковочку и напялишь на себя плотненько так. Хорошо, чисто, удобно. И как раньше не догадывались, что одноразовые души гораздо чистоплотнее, экономичнее и здоровее, чем старые, поношенные, многоразовые? Открытие произошло перед последней мировой войной, когда армия закупила пятьдесят миллионов одноразовых душ.