— Кто это? — спросил Джельсомино.

— Один очень знатный придворный.

— Счастливец! С тремя-то носами он, должно быть, чувствует в три раза сильнее все запахи мира.

— О, это целая история, — промолвил Бананито. — Когда он поручил мне написать его портрет, то поставил непременное условие, чтобы я нарисовал его обязательно с тремя носами. Мы спорили с ним до бесконечности. Я хотел нарисовать его с одним носом, как и подобает. Потом я предложил ему в крайнем случае сойтись на двух носах. Но он заупрямился. Или три носа, или не надо вовсе никакого портрета. Пришлось согласиться с заказчиком. Видите, что получилось? Какое-то страшилище, которым впору пугать капризных детей.

— А эта лошадь, — спросил Джельсомино, указывая на другую картину в мастерской, — она тоже придворная?

— Лошадь? Разве вы не видите, что на картине изображена корова?

Джельсомино почесал за ухом.

— Может быть. Но мне все же сдается, что это лошадь. Вернее, она скорее бы походила на лошадь, будь у нее четыре ноги. А я насчитал целых тринадцать. Тринадцати ног вполне хватило бы, чтобы нарисовать три лошади, да еще одна нога осталась бы про запас.

— Но у коров тринадцать ног, — заспорил Бананито. — Это известно каждому школьнику.

Джельсомино и Хромоножка, вздохнув, переглянулись и прочли в глазах друг у друга одну и ту же мысль: «Если бы это была кошка-врунишка, мы смогли бы научить ее мяукать. А вот как научить уму-разуму несчастного живописца?»

— По-моему, — сказал Джельсомино, — картина стала бы еще красивее, если убрать у лошади несколько ног.

— Еще чего! Вы хотите, чтоб я стал посмешищем для всех, а критики, которые пишут статьи об искусстве, предложили бы упрятать меня в сумасшедший дом? Теперь я вспомнил, зачем мне понадобился нож. Я решил изрезать на мелкие кусочки все свои картины, и ничто меня уже не в силах остановить.

Художник с ножом в руке решительно подошел к картине, на которой в неописуемом беспорядке красовались тринадцать ног у лошади, именуемой автором коровой. С грозным видом он поднял руку, чтобы нанести первый удар, но остановился, словно передумав.

— Труд стольких месяцев! — вздохнул он. — Как тяжело уничтожать картину собственными руками.

— Вот слова, достойные мудреца, — сказала Хромоножка. — Когда я заведу себе записную книжку, то непременно запишу их туда на память. Но прежде чем изрезать картину на куски, не лучше ли вам прислушаться к доброму совету Джельсомино?

— Ну конечно! — воскликнул Бананито. — Что я теряю? Порезать картину я всегда успею.

И он ловко соскоблил ножом часть краски, пока не исчезли пять из тринадцати ног.

— Мне кажется, что картина стала значительно лучше, — подбадривал художника Джельсомино.

— Тринадцать минус пять будет восемь, — заметила Кошка-хромоножка. — Если бы на картине были изображены две лошади — извините, пожалуйста, я хотела сказать, две коровы, — то восемь ног было бы в самый раз.

— Так что же, стереть еще, пожалуй? — спросил Бананито. И, не дожидаясь ответа, он соскоблил ножом еще пару ног.

— Горячо… горячо!.. — радостно воскликнула Кошка. — Мы почти у цели.

— Ну, как теперь?

— Оставьте пока четыре ноги, а там мы посмотрим, что из всего этого получится.

Когда на картине осталось наконец четыре ноги, в комнате неожиданно послышалось радостное ржание, и в тот же миг с полотна на пол спрыгнула лошадь и прошлась легкой рысью по мастерской.

— Уф, как здорово! Я начинаю себя чувствовать гораздо лучше, чем на картине, где мне было так тесно и неудобно.

Пройдясь перед зеркалом, висевшим в оправе на стене, она оглядела себя с ног до головы и удовлетворенно заржала:

— Какая красивая лошадь! Я действительно выгляжу хорошо! Синьоры, не знаю, как и чем вас отблагодарить. Если вам представится случай побывать в моих краях, я вас с удовольствием покатаю.

— В каких таких краях? Эй, стой, остановись! — закричал Бананито.

Но лошадь уже была за дверью на лестничной площадке. Послышался цокот четырех ее копыт, когда она вприпрыжку спускалась с этажа на этаж, и вскоре наши друзья смогли увидеть из окон, как гордое животное пересекло переулок и стремительно удаляется, торопясь поскорее покинуть пределы города.

Бананито покрылся испариной от волнения.

— В конце концов, — произнес он, немного придя в себя, — это действительно была лошадь. Раз она сама себя так назвала, я должен ей верить. Подумать только, что в школе, показывая ее на картинке, меня учили произносить букву «к». Ко-ро-ва!

— Дальше, дальше, — мяукала Кошка-хромоножка, охваченная нетерпением, перейдем теперь к другой картине.

Бананито подошел к верблюду со множеством горбов. Их было столько, что они напоминали барханы в пустыне. Художник принялся соскабливать эти горбы, и наконец их осталось только два.

— Я вижу, что-то начинает получаться, — говорил он, лихорадочно работая. Пожалуй, и эта картина вовсе уж не так дурна. Как вы полагаете, она тоже оживет в конце концов?

— Да, если будет достаточно красива и правдива, — сказал ему в ответ Джельсомино.

Но ничего не произошло. Верблюд невозмутимо и равнодушно оставался на холсте, как будто для него ничего не изменилось.

— Хвосты! — закричала вдруг Кошка-хромоножка. — У него их три! Хватит на целое верблюжье семейство.

Когда лишние хвосты исчезли, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Кошки-хромоножки.

— Как хорошо, любезнейшая, что вы напомнили про хвосты! Я рисковал навсегда остаться на этом чердаке. Не знаете ли, где тут поблизости располагается пустыня?

— Одна в центре города, — сказал Бананито, — это так называемая городская пустыня. Но в это время она закрыта.

— Мастер имеет в виду городской сад, — объяснила верблюду Кошка-хромоножка. — Настоящие пустыни находятся не ближе, чем за две-три тысячи километров отсюда. Но постарайся не попасться на глаза здешней полиции, иначе тебя упрячут в зоопарк.

Прежде чем уйти, верблюд также посмотрелся в зеркало и нашел, что он красив. Вскоре он легкой рысью пересек переулок. Увидевший его ночной сторож не поверил своим глазам и принялся сильно щипать себя, чтобы проснуться.

— Видать, старею я, — решил он, когда верблюд скрылся за поворотом, — раз засыпаю во время дежурства и мне снится, будто я в Африке. Нужно быть внимательнее, а то меня уволят.

А Бананито продолжал действовать, и теперь его не остановила бы ни угроза смерти, ни анонимное письмо. Он бросался от одной картины к другой, соскабливая ножом лишние детали и радостно крича:

— Вот это настоящая хирургия. Я за десять минут сделал больше сложных операций, чем профессора в больнице за десять дней.

Картины, когда они очищались от переполнявшей их лжи, становились поистине прекрасными, правдивыми и оживали прямо на глазах. Собаки, овцы, козы прыгали с полотен и шли бродить по свету в поисках счастья или просто мышей, если это были кошки. Бананито изрезал в мелкие клочья только одну картину. Это был портрет придворного, пожелавшего быть нарисованным с тремя носами. Действительно, была немалая опасность того, что, оставшись с одним носом, придворный, пожалуй, тоже сойдет с холста и задаст нагоняй художнику за то, что тот ослушался его приказаний. Джельсомино помог мастеру нарезать из портрета конфетти.

Тем временем Кошка-хромоножка принялась бродить по мастерской взад и вперед, что-то разыскивая. По ее разочарованной мордочке нетрудно было догадаться о постигшей ее неудаче.

— Лошади, верблюды, придворные, — ворчала она себе под нос, — и ни одной корочки сыра. Даже мыши и те стараются держаться подальше от чердака. Никому не нравится запах нищеты, а голод хуже, чем яд.

Шаря в темном углу, она нашла покрытую пылью картину. На оборотной стороне ее обосновалась сороконожка, которая, почуяв опасность, шмыгнула в сторону на всех своих сорока ногах. Их на самом деле было сорок, так что Бананито никого не обидел бы, если б ошибся в счете. Под слоем пыли на картине можно было разглядеть такое, что при очень большом воображении могло сойти за накрытый к обеду стол. Например, на блюде красовалось диковинное животное, которое, пожалуй, могло быть жареной курицей, будь у него только две ножки. Но их было нарисовано столько, что само изображение было сродни сороконожке.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: