К нему вышла Людмила Михайловна.

— Ложись, — сказала она. — Мне будет спокойнее.

— Я все-таки посижу.

— Как знаешь.

Сергей пришел через полчаса. Он словно знал, что отец ждет его на кухне.

— Ну что? — спросил Николай Филиппович.

— Оставил.

— И что?

— Как что? Рано ведь еще.

— Ну да, — засмеялся Николай Филиппович. — Заскок у меня. Совсем все забыл. Постарайся заснуть.

— Конечно. Завтра тяжелый день. Плановые операции. И Света. Хоть бы несколько часов поспать.

Тогда лег и Николай Филиппович. Он сумел заснуть, но вскоре его разбудил длинный звонок. Боясь, что повторный звонок переполошит весь дом, Николай Филиппович вскочил с кровати и бросился отпирать дверь.

В дверях стоял шофер «скорой помощи».

— За Сергеем Николаевичем, — виновато сказал он.

— А кто дежурит?

— Козлова.

Николай Филиппович был хорошо осведомлен в делах сына. За семейным столом Сергея заставляли подробно отчитываться за прошедший день, и делал он это охотно и весело. Козлову, знал Николай Филиппович, Сергей считал хорошим хирургом, но ей не повезло, было несколько послеоперационных нагноений кряду, а городок маленький — пошло! Козлова не хирург, а коновал, больные стали ее бояться, и тогда пришлось Козлову из отделения перевести в поликлинику. От всего этого она потеряла уверенность в себе и на все неотложные дела вызывает Сергея. Сергей мог бы и не ставить Козлову на дежурства, но он боится, что тогда она вовсе деквалифицируется, а хирург она хороший. Да и дежурить некому — и так приходится пареньку прихватывать восемь — десять дежурств в месяц.

Николай Филиппович тряс сына за плечо, но тот не просыпался.

— Сережа, за тобой! Ну что делать, сын?

— Не пойду. Я не могу. Я хочу спать. Так и скажи. Человек имеет право на сон в своей постели. Так и скажи. Взяли моду дергать среди ночи. Эта кровать — моя крепость. Так и скажи.

Но уже сел.

— Постой, папа, я сам выйду. Может, со Светой что. — И он побрел к двери, как на заклание.

Они даже не поздоровались с шофером — тот понимающе развел руками: ему велено, он и приехал, а так-то не стал бы мешать человеческому сну, и Сергей согласно кивнул — сейчас…

Сергей так потерянно брел в свою комнату, что Николая Филипповича переполнила жалость к сыну — все люди как люди, тебя же гонят на мороз, не спрашивая согласия, ведь хоть бы раз спросили: а здоровы ли вы, Сергей Николаевич, согласны ли вы ехать с уничтоженной недосыпом волей на дело вовсе не приятное? Да почему ж Лидия Васильевна Козлова не смеет взять на себя ответственность и перекладывает ее на плечи Сергея да почему же Сережа, когда дежурит, никого не дергает, не прячется за чужие спины? Эти ночные выезды — самое тяжелое в работе сына. Конечно, это положено — выезжать, за это даже деньги платят, но деньги такие незвонкие за прерванный сон, как и за всю эту маету, что и говорить не о чем, а ведь завтра никто Сергея не спросит, а спали ли вы сегодня, никто не спросит: ни начальство, ни подчиненные, а больным так и вовсе это безразлично.

Думайте, прежде чем посылать детей на дело какое-либо горячее. Им платят повсеместным «Здрасьте, Сергей Николаевич», заискивающей просьбой: «Только вы уж сами меня прооперируйте», но они-то платят единственной жизнью — дорогая цена — жалейте детей. Особенно сыновей — они хрупче в этой жизни.

— Мне бы сейчас сон досмотреть. Что угодно отдам за сон в тепле.

Однако руки привычно застегивали пуговицы пальто, надевали на ноги сапоги, тянулись к шапке.

Это и есть судьба провинциального хирурга. Ведь если Сергея не позовут, когда он нужен, утром он устроит разгон, потому что его и положено беспокоить. Потому что судьбу можно клясть, лишь когда она навязана извне. Когда ж ты был волен в ее выборе, клясть можно только время, в котором много несовершенств, только людей, которые не заботятся о тебе, хотя это их прямая обязанность.

— Вот Козлова кличет тебя, неужели не может самостоятельно распорядиться чужой жизнью? — пожалел сына Николай Филиппович.

— Да оттого и кличет, папа, что примеряет чужую жизнь, а не сапоги типа «казачок». Все в порядке, папа, — сын даже улыбнулся. — До утра, если повезет. А нет — так до вечера.

— Удачи!

Машина увезла Сергея. Рассвет начинался, серый, мышиный рассвет.

В десять утра Николая Филипповича вызвал Константинов. Лицо Константинова было усталым.

— Тяжело? — осведомился Николай Филиппович.

— Да нет. Я был в форме. Не в этом дело. А только до четырех часов не мог уснуть.

— Надо ведь — и я всю ночь не спал.

— Представь — я думал о тебе. Не о тебе, конечно, а о твоей машине.

— Виноград? Виброплуг?

— Хуже. О морковоуборочном комбайне.

— Ой! — застонал Николай Филиппович. — Не говорите мне о нем. Цыганский романс, прошлый век. Прошу тебя, Константинов, я мирный конструктор, не дергай ты меня.

— А я не спал из-за того, что чувствовал себя вдребезги проигравшим. То ли от малого роста, то ли просто характер такой, но я не люблю проигрывать. А тут — восемь лет. Я уже успокоился, но вдруг этой ночью вылезло.

— А я не могу об этом слушать. Я не хочу, чтоб снова обострилась язва. Да, вот именно, здоровье мне дороже. Не могу, поверь.

— С другой-то стороны, и псом побитым тоже неловко себя чувствовать.

— А я не могу драться с бюрократами. Я тихий провинциальный человек.

— Оставь ты это. Надоело.

— Так чего же ты от меня хочешь, государственный человек?

— Все начать снова.

— Я от прежнего-то искательства сон потерял. Не могу больше.

— Ну вот скажи, что ты мнешься? Ведь это я свою башку подставляю, — и Константинов постучал по лбу костяшками пальцев, — а он мнется. Я, что ли, машину придумывал? Ты ведь. Так где твое честолюбие?

— Нет его, выходит.

— А я не верю. Людей без честолюбия нет.

— Так чего ты все-таки от меня хочешь?

— Надо снова составить бумаги, подготовить документы и отправить все наверх.

— Через голову центрального бюро?

— Да.

— Тебе шею намылят.

— Да не бойся ты за меня. Ничего не будет. Ну вот чего ты боишься? Ну вот чего?

— Я боюсь новых надежд, Константинов, — признался Николай Филиппович, — сейчас их у меня нет, и мне без них спокойно. Это пустые надежды, я уверен.

— А кто знает, может, и получится.

— Да ты и сам не веришь.

— Это неважно. А только я не могу сидеть, подняв руки кверху, — спекся, готов, проиграл.

— Хорошо. Только прошу — у меня в доме суета пойдет, месяц-два ничего ведь не решают. Когда я буду готов начать сначала, я сам тебе скажу. А ты меня не дергай, договорились?

— Договорились.

Одного упоминания о моркови было достаточно, чтобы лишить Николая Филипповича душевного равновесия и повергнуть его в уныние.

Все началось лет десять назад. Кто-то принес на работу большую фотографию из журнала «Америка», и все, охая, шалея от восторга, рассматривали морковоуборочный агрегат. Фотография, и правда, была хорошая, агрегат большой, и статья поясняла, как именно убирают морковь в Америке: рабочие вытаскивают морковь из земли, отрывают ботву, бросают морковь на конвейер, тот посылает ее в очистительное устройство, где морковь моют, и тут же сортировщики пакуют морковь в полиэтиленовые мешки и в картонную тару, все! — товар везут в магазины и рестораны. Все? Да, восторг был полный.

Николай Филиппович занимался в то время виброплугами, цикорием, свеклой, а вот морковью не занимался, может, потому и поддался общему восторгу, а не поленился (даже лупу из стола достал) и посчитал, сколько людей обслуживает агрегат. И насчитал он человек шестьдесят, и никак не меньше. То есть они, как мошки, облепили машину.

Николай Филиппович засомневался: как же так — в век техники и все такое, а вон сколько народу налетело на одну машину. Так ведь она берет рядков двадцать. А хоть бы и сколько, а все равно народу многовато. Ну, ему кто-то и бросил: а вы займитесь морковью, может, поменьше людей работать станет. При этом был и Константинов. «Хорошо, но мне нужно ознакомиться с овощем, с какого боку к нему подползать». — «Так возьми себе месяц, но сообрази, с какого бока подходить надо. Это только для знакомства, а там будет видно, может, какое предложение поступит».