Я поехал под вымышленным именем, на всякий случай заручившись у одного столичного адвоката письмом к его коллеге, проживающему в Йоркшире; в письме говорилось, что некая вдова, приятельница адвоката, хочет поместить своих мальчиков в йоркширскую школу в надежде таким образом разжалобить жестокосердых родственников. Йоркширский стряпчий дал мне рекомендательные письма в две-три школы, но в тот же вечер явился ко мне в гостиницу, где я остановился, и, страшно конфузясь, с запинкой на каждом слове - это был большеголовый, плосконосый малый с красной физиономией - сообщил мне, проявив при этом неожиданную для человека с такой внешностью чувствительность, что весь день его мучила совесть и что в эти печальные места не следует отправлять сирот; затем, умоляя меня не выдавать его, он сказал, что лучше определить их куда угодно - в конюхи, на побегушки или просто бросить на произвол судьбы, - лишь бы не сюда! И это - стряпчий, сытый, деловой человек, грубый йоркширец!

Миссис Диккенс и я будем рады видеть Вашего друга, о котором Вы пишете, - это мы вдвоем обращаемся к вам обоим; что касается меня, я рассчитываю на Вашу снисходительность и умоляю Вас простить мне эту длинную историю - ибо Вы сами виноваты в том, что я принялся рассказывать ее Вам.

Преданный Вам.

46

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

21 января 1839 г.

...Вы, вероятно, уже поняли из прежних моих слов, что у меня зреет подобное намерение. Я знаю, что Вы не станете меня отговаривать. Иного выхода нет. Я ничуть не выдумываю, когда говорю, что в настоящее время я просто не могу писать эту повесть. Огромная прибыль, которую "Оливер" доставил и продолжает доставлять издателям; жалкая, нищенская сумма, которую я за него получил (меньше того, что сплошь да рядом выручают сочинители романов, у которых покупателей от силы полторы тысячи); мысль об этом и сознание, что мне предстоит такой же тяжелый рабский труд на тех же условиях поденщика; сознание, что мои книги обогащают всех, кто с ними связан, кроме меня самого, и что в самом зените своей славы и в расцвете сил я вынужден барахтаться все в тех же цепях и тратить свою энергию понапрасну для того, чтобы другие могли набить себе карманы, в то время как своей семье я с трудом обеспечиваю образ жизни, мало-мальски приличествующий ее положению в обществе, - все это удручает меня и лишает бодрости; зажатый в подобные тиски, я не могу - не могу и не стану - начинать новую повесть; я должен перевести дух; дождаться лета, провести какое-то время на свежем воздухе, без забот, и тогда, может быть, я приду в более спокойное и подходящее состояние. Словом, "Барнеби Раджу" придется обождать с полгода. Если бы не Вы, я и вовсе его бросил. Ибо я торжественно заверяю Вас, что считаю себя свободным - перед богом и людьми - от таких односторонних обязательств после всего того, что я сделал для тех, кто связал меня ими. Сеть, которой меня оплели, так мешает мне, так мучает и так ожесточает меня, что я только и думаю о том, как бы - любой ценой, мне уже безразлично, какой! - ее порвать. Но я не поддаюсь этому желанию. Единственное, чего я требую, - это чтобы мне дали отсрочку, столь обычную в литературных соглашениях; и заявляю, что в течение шести месяцев после окончания "Оливера" в "Альманахе" я отказываюсь от каких бы то ни было обязательств, связанных с новой работой, и обещаю как можно энергичней разделаться со старой...

47

ЛЭМЕНУ БЛЭНЧАРДУ *

Даути-стрит, 48, утро субботы 9 февраля .

Дорогой Блэнчард!

Позвольте от души поблагодарить Вас за Ваш интерес к этому фабричному делу и за Ваши хлопоты, а также за присылку письма мистера Колберна к Вам, которое я возвращаю.

Этот господин совершенно прав, когда утверждает, что "Барнеби Радж" не имеет никакого отношения ни к фабрикам, ни к неграм - будь они черными, белыми или цветными. Это повесть о бунтах восьмидесятых годов прошлого века, когда фабрик, столь пышно расцветших тридцать лет спустя, еще и в помине не было; и в ней нет, да и быть не может, никаких намеков на хлопковых лордов, хлопковых рабов или на что-либо еще, связанное с хлопком.

Что касается объявления, то это вопрос вкуса. А так как тут замешана дама, то полагаю, вкус должен быть наипревосходнейшим. Но как бы то ни было, меня это совершенно не трогает, и я, не вняв ни одному из сотен настойчивых советов и требований написать мистеру Колберну, предоставляю ему мирно следовать избранным им путем. Если миссис Троллоп даже и заблагорассудится считать имя Тиклас Тиклби более звучным, чем Майкл Армстронг, это не наградит меня бессонницей и не испортит мне аппетита.

Остаюсь, как всегда, искренне Ваш.

48

МИССИС КАТБЕРТ

Лондон, Даути-стрит, 48,

пятница, 22 февраля 1839 г.

Сударыня!

В ответ на Ваше письмо от 15-го сего месяца прошу позволения сообщить Вам, что, поскольку я ушел из альманаха Бентли и связан теперь лишь с одним периодическим изданием, для которого сам и пишу, я не имею возможности выполнить Вашу просьбу и принять предлагаемые Вами статьи.

Могу также добавить, что в ежемесячные журналы посылают большое количество неподписанных оригинальных статей, и если какие-нибудь из них отвечают вкусу издателя и целям его журнала, их нередко принимают. Я уверен, что любой солидный литературный журнал заплатит за статьи. Тот журнал, в котором я до недавнего времени выполнял обязанности редактора, всегда так делал.

Ваш покорный слуга.

49

УИЛЬЯМУ МАКРИДИ

Даути-стрит,

воскресенье, апрель 1839 г.

Мой дорогой Макриди,

Я возьму, если угодно, три дюжины этого замечательного шампанского; большое спасибо, что вспомнили обо мне.

Я бы не должен сожалеть о Вашем уходе *, и, однако, сожалею о нем, искренне и от души, и за себя и за тысячи других, оставшихся без театра, во всяком случае, без Вашего театра. Я самым искренним образом убежден, что мы на долгие, томительные годы лишились этого несравненного наслаждения. Если позволительно подшучивать над собственным горем, то я хотел бы привести слова портсмутского критика труппы Краммеля, который сказал: "Как тонкое воплощение поэтической грезы и реализация человеческой интеллектуальности, озаряющая своим золотистым светом мгновения, когда мы погружаемся в мечту, и открывающая перед нашим духовным взором новый, волшебный мир, драма исчезла с лица земли, исчезла бесследно". С тем странным, безотчетным чувством, в силу которого человек на похоронах своего лучшего друга, чью смерть он искренне оплакивает, может находить что-то комичное в красноносом, кривом гробовщике, с каким-то кладбищенским остроумием отзываюсь и я на Ваше сообщение! Впрочем, поразмыслив, я нахожу некоторое утешение в надежде, что теперь, когда Вы освободились от столь тягостной работы, Вы можете возвратиться к занятиям, которые Вам больше по душе, а свободное время проводить в веселом и непринужденном общении с друзьями. В длинном списке последних навряд ли найдется кто-либо, кто бы больше гордился этим званием и испытывал бы большую благодарность за тот запас чарующих воспоминаний, который Вы пополняли с его мальчишеских лет, чем, мой дорогой Макриди, всегда преданный Вам.