Теккерей хвалит итальянцев за то, что они добры к животным. Пожалуй, не найти страны, где бы их так невыносимо мучили. Это видишь повсюду...
В Неаполе кладбище бедняков представляет собой огромный мощеный двор, в котором находится триста шестьдесят пять ям - каждая плотно закрыта каменной плитой. В течение года еженощно одна из этих ям по очереди открывается, и в нее сбрасываются тела умерших бедняков, собранные в городе и доставленные сюда на повозке (вроде той, о которой я писал вам из Рима). Затем туда льется известь, и яма вновь закрывается плитой до будущего года, после чего все начинается сначала. Каждую ночь вскрывается яма, и каждую ночь ее вновь закрывают на целый год. Повозка снабжена красным фонарем, и часов в десять вечера видно, как она мелькает по неаполитанским улицам, останавливаясь у дверей больниц, тюрем и тому подобных заведений, чтобы пополнить свой груз, а затем отправляется дальше. Рядом с новым кладбищем (очень красивым, содержащимся в полном порядке и во всех отношениях превосходящим Пер-Лашез) находится другой такой же двор, хотя и поменьше. В Неаполе покойников носят по улицам в открытых носилках, которые иногда устанавливаются в чем-то вроде паланкина, обтянутого багряной с золотом тканью. Выставлять мертвецов напоказ характерно не только для этой части Италии; так, на пути между Римом и Генуей нам встретилась похоронная процессия, провожавшая тело женщины, покойница была одета в свое обычное платье, и я (глядя на нее с высоких козел дорожной кареты) готов был поверить, что она живая и просто отдыхает на своем ложе. Шедший рядом с ней священник пел очень громко - и так же скверно, как обычно поют все священники. Шум был невообразимый...
151
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
...С наиболее знаменитыми из ватиканских картин вы знакомы благодаря превосходнейшим гравюрам, и право, если бы Вы могли видеть некоторые из них вместе со мной, Вы решили бы, что, ознакомившись с ними наконец в оригинале, выиграли очень немного. Когда рисунок плох, скуден или подпорчен временем а это неизбежно и бывает очень часто, - то гравюра (хотя утверждать подобные вещи и еретично) передает вам идею картины и ее воплощение с той величественной простотой, которая гибнет из-за вышеуказанных недостатков. Но даже когда дело обстоит не так и произведение сохраняет свою первоначальную гармонию, в самой тонкости гравюры заключено, на мой взгляд, нечто, заставляющее вас поверить в необычайное изящество, законченность и совершенство оригинала. Вот почему, хотя такие картины производят чарующее впечатление и кажутся очень интересными, мы к этому уже подготовлены, мы заранее знаем всю меру величия, которая в них заключена.
Правда, трудно найти достаточно высокую хвалу для бесчисленных портретов кисти Тициана, Рубенса, Рембрандта и Ван-Дейка, голов Гвидо Рени, Доменикино, Карло Дольчи; картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Паоло Веронезе, Сальватора Розы. Меня охватывает радость при мысли, что даже искушенные знатоки, которые приходят в экстаз лишь с трудом и по самым нелепым поводам, не могут воздать им должное. В некоторых незабвенных залах этих галерей мне сияли со стен такая неясность и изящество, такое возвышенное благородство, чистота и красота, что моя измученная память освобождалась от легионов хнычущих монахов и восковых святых семейств. Я от души прощал все эти оркестры земных ангелов и бесконечные заросли святых Себастьянов, по традиции нашпигованных стрелами, словно подушечки для булавок - булавками. У меня нет настроения даже негодовать на этот поповский фанатизм и поповское упрямство, заставлявшие воспроизводить в конкретной форме с помощью краски и холста каждое таинство нашей религии, что равно отвратительно и для сердца и для рассудка любого мыслящего человека...
152
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Генуя
...Так будем ли мы ставить эту пьесу??? С тех пор как я вернулся из Лондона, я говорю об этом как о решенном деле! Не помню, говорил ли я Вам об этом серьезно, но я уверен, что снискал бы на подмостках не меньший успех, чем на кафедре чтеца. Право, когда я выступал на сцене в Монреале (до того я не играл уже много лет), я так удивлялся правдоподобию и легкости того, что делал, словно смотрел на себя со стороны. Какие странные шутки разыгрывает судьба! Когда мне было лет двадцать, я за три-четыре года усердного сидения в партере выучил весь пользовавшийся успехом репертуар Мэтьюса *. И тогда я написал режиссеру Бартли - сколько мне лет, и о том, что, по моему мнению, я мог бы делать и что, на мой взгляд, я обладаю большим уменьем подмечать характер и странности человека и обладаю природным даром воспроизводить все это. В то время я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. И я помню, что написал это письмо в комнатушке, в которой работал, и туда же пришел ответ. Вероятно, что-то в моем письме показалось интересным, так как Бартли ответил мне почти сразу же, сообщая, что сейчас они ставят "Горбуна" * (так оно и было), но что недели через две они мне снова напишут. Точно в назначенный срок я получил новое письмо с приглашением явиться в такой-то день в театр и показать ему и Чарльзу Кэмблу что-нибудь из Мэтьюса - что мне захочется. Моя сестра Фанни была посвящена в тайну и должна была пойти со мной, чтобы аккомпанировать мне. Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой и воспалением лица, - кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив, что обращусь к ним в следующем сезоне. Вскоре после этого я добился немалого успеха в своих парламентских отчетах, был приглашен в "Кроникл", приобрел известность в газетном мирке и поэтому полюбил его, начал писать, перестал нуждаться в деньгах, а поскольку я всегда думал о сцене как об источнике заработка, то постепенно оставил мысли о ней и больше к ним не возвращался. Я ведь Вам прежде этого не рассказывал, не так ли? Вот видите, если бы не случайность, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-иному...
Это случилось в то время, когда я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. То был не очень хороший заработок (хотя и нельзя сказать, чтобы очень плохой), но, главное, мучительно неверный - поэтому-то я и обдумывал возможность стать актером с чисто деловой точки зрения. В течение по меньшей мере трех лет я почти каждый вечер отправлялся в какой-нибудь театр, предварительно изучив афиши и выбрав тот, где играли по-настоящему хорошие актеры. Когда бы ни играл Мэтьюс, я шел его смотреть. Я без конца муштровал себя (учился даже таким мелочам, как лучше войти, выйти или сесть на стул) иной раз по четыре, пять, а то и шесть часов в день, запершись у себя в комнате или гуляя по лугам. Кроме того, я составил для себя нечто вроде гамильтоновской системы *, помогавшей мне заучивать роли, и выучил их множество. Эту способность я, видимо, не утратил и сейчас, потому что мгновенно выучил мои канадские роли, хотя все они были мне незнакомы...