..."Домби" расходится _великолепно_! Я мечтал о тридцати тысячах, как о пределе, и заявил, что если мы его достигнем, я буду чрезвычайно удовлетворен и чрезвычайно счастлив: судите же сами, как я счастлив теперь! Вчера я,* к величайшему и шумнейшему восторгу слушателей, прочел здесь второй выпуск. Мне еще не приходилось слышать, чтобы люди так смеялись. С Вашего разрешения скажу, что неплохо читаю Майора...*

169

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Женева, отель Дель Экю,

20 октября 1848 г.

...Мы приехали сюда вчера и, вероятно, останемся здесь до дня рождения Кэти, то есть до следующего четверга. Я примусь за работу над третьим выпуском "Домби", как только смогу. Пока я немного устал, но куда меньше, чем предполагал в прошлое воскресенье. Несколько дней я почти не спал и трудился с утра до ночи. Бутылка рейнвейна в понедельник, когда с нами обедал Эллиотсон (вчера утром он отправился в обратный путь), пошла мне на пользу. Это случилось как раз вовремя, и я уже впал в домбийское настроение... Однако голова у меня еще не совсем в порядке и порой сильно болит, как, например, сейчас, хотя мне пока еще не пускали кровь. Всю прошлую неделю мне снилось, что "Битва жизни" - это лабиринт каморок, из которых невозможно выбраться и по которым я уныло бродил всю ночь напролет. В субботнюю ночь я, по-моему, вообще не сомкнул глаз. Я непрерывно снова и снова пересматривал сюжет, пытаясь ввести в него здешнюю революцию. Это уже какое-то ужасное умственное расстройство. По виду этого города вы никогда не догадались бы, что здесь происходят какие-то революционные события. Над окном моей старой спальни зияет дыра - след пушечного ядра на фасаде дома, и на двух мостах заделывают пробоины. Но это мелочи, которые могли бы остаться и после чего угодно другого. Население трудится. В узких улочках всюду можно видеть и слышать прилежных ремесленников за работой, а к десяти часам весь город затихает, словно Линкольнс-Инн-филдс. Единственным внешним видимым знаком общественного интереса к политическим событиям являются группы людей, собирающиеся на каждом углу, чтобы прочесть объявление нового правительства о приближающихся выборах государственных чиновников. В этих объявлениях народу внушают необходимость поддерживать республику. В столь образованном обществе, как это, не могло произойти ничего дурного, не могло быть никакого неоправданного насилия. Для нас, сохранивших еще американские впечатления, трудно придумать лучшее противоядие. Что же касается чепухи, которую распространяет "аристократическая партия" относительно того, что республиканцы отрицают собственность и т. д., трудно придумать что-либо более нелепое. Один из руководителей недавних событий имеет запас часов и драгоценностей огромной стоимости, совершенно не охраняемый - как не охранялся он и во время беспорядков. У Жака Фази есть прекрасный дом и ценная коллекция картин, и - приходится признаться - он мог бы потерять вдвое больше, чем половина консервативных ворчунов, вместе взятых. Этот дом один из самых богато меблированных и роскошных особняков на континенте. И будь я швейцарцем, владеющим сотней тысяч фунтов, я не меньше любого радикала был бы противником католических кантонов и распространения иезуитизма, ибо верю, что насаждение католицизма - одно из самых ужасных средств политической и социальной деградации, какие только сохранились в мире. И это хорошо известно здешнему весьма культурному населению... Женевские мальчишки старательно таскали материал для постройки баррикад на мостах, и я думаю, что прилагаемая песенка Вас позабавит. Ее поют на мотив, родившийся в дни великой французской революции, очень красивый...

170

ДУГЛАСУ ДЖЕРОЛДУ

Женева,

суббота, 24 октября 1846 г.

Дорогой Джеролд!

Ровно неделю назад я кончил мою маленькую рождественскую повесть (написав в конце слово в слово фразу из Вашего милого письма, которое получил сегодня утром, а именно: "Наша жизнь, пожалуй, не так проста") и отправился сюда отдохнуть недельку. Не могу выразить, какую искреннюю радость доставило мне Ваше сердечное письмо. Форстер сообщил мне, что рецензия на "Домби" в Вашем журнале была проникнута тем же духом сердечности, а как я сказал недавно Кэт и Джорджине, лучший способ проверить литературную дружбу - сопоставить то влияние, которое она оказывает на нас, с результатами литературной вражды. Мистер Уоррен, правда, способен на время привести меня в ярость, но на следующий день его поступки и деяния умирают смертью всего дурного и изглаживаются из моей памяти. А щедрая симпатия, подобная Вашей, всегда со мной, всегда для меня источник новой радости, всегда ободряет меня, веселит и наполняет счастьем. Боль, причиненная несправедливой злобой, исчезает через час. Дары бескорыстной дружбы - эта самая прочная радость в мире. Какое счастье и утешение приносит мысль о ней!

Нет, я получаю Ваш журнал весьма нерегулярно. Если не ошибаюсь, я получил всего три номера, - и уж во всяком случае, не больше четырех. Но я все время помнил, как Вы заняты, и не надеялся получить от Вас весточку, когда собирался написать Вам из Парижа, чтобы уговорить Вас приехать к нам туда и повеселиться. Ваш ободряющий рассказ об этом предприятии доставил мне искреннее удовольствие. Все, что Вы говорите о старости людей, занимающихся литературой, я принимаю близко к сердцу и хорошо представляю себе, какую огромную пользу может принести осуществление Вашей идеи. Благодаря этому успеху Вы, несомненно, сможете приобрести независимое состояние, и я от всей души поздравляю Вас. Я получил два номера "Кресла цирюльника". Мысль великолепна и может быть легко и наилучшим образом приспособлена к любому новому обстоятельству. Номер, который должен был бы прийти с письмом, на которое я отвечаю, был с невероятным остроумием заменен... "Спектейтором"!!! В него вложен печатный листок от почтовой конторы с сообщением, что в этот вечер с очень многих газет слетели плохо приклеенные обертки; они выражают надежду, что газета, посылаемая мне, избрана правильно, но не очень на это рассчитывают. И в самом деле, из всех существующих газет они не могли бы выбрать более неподходящую.