— То-то и оно. Как говорится, смех смехом, а лиса покрыта мехом, все будут смеяться, а уж нам придется смех проглотить. Вот я тебя и ждала. День, видишь, какой ожидается, поехала-махала. Боится твоя мамаша за своего перестарка. Как бы чего не выкинул.

— Все будет хорошо, мама.

— Вот и ладушки, — и она ушла спать.

Казанцев хотел остаться один, и вот он один: стоял, облокотясь о подоконник, все было тихо, лишь за домом, прочищая пары, коротко гукал паровоз, и гуканье это свободно и легко преодолевало сопротивление всякой частицы прозрачного и сонного воздуха.

Казанцев чувствовал, что с ним что-то случилось не сейчас вот, когда он стоит у окна, но случилось раньше, только точного мгновения он указать не может.

Так в середине марта идешь по улице и внезапно понимаешь, что наступила весна. Ничего не произошло, то же солнце, то же небо, а безошибочно понимаешь, что весна наступила. Всякий год говоришь себе: вот в этом году я непременно ухвачу момент этого перехода, миг, когда зима в весну переломится, но все никак не ухватить это счастливое мгновение, все опаздываешь.

Вот и сейчас Казанцев не мог точно сказать, что и когда с ним произошло, но только было ему сейчас непривычно молодо и весело.

Казалось бы, ничего за день не случилось: провел день в своей семье, повидался с учительницей и другом детства. Да что ж такое может ожидать его завтра? Да тоже ничего. Отец передаст невесте подарок, люди посмеются, потом повеселятся за столом, Казанцев весь вечер будет с Раисой Григорьевной и Леной — что особенного? Чему радоваться? Да, нечему, казалось бы, но вот надломилось что-то в печали Казанцева, и он ждал нетерпеливо завтрашний день.

И то сказать, если человек радостно ожидает прихода нового дня, то жизнь его проигранной еще не назовешь, это уж недалеко и до верной надежды, что не только все окружающие люди, но и он сам, малое, слабейшее, наконец, существо, имеет не только смелость, но и право на блаженное то состояние, когда всякий миг оценивается как подарок, как некий только тебе одному внятный знак, когда ключ совершит положенный оборот, и все тогда будет внове, чистый без темных знаков лист, без неразборчивой подписи и неясной печати, чудо, которому положено свершиться, непременно свершится, да так, что и чудом не покажется, вроде бы так и быть должно, туман рассеялся, слезы просохли, утраты более никого не коснутся — надежда на всеобщее счастье и на счастье собственное — вот имя этому блаженному состоянию.

Потом Казанцев лег на диван и, заведя руки за голову, долго лежал неподвижно.

Ворочалась на своей кровати Евдокия Андреевна — он вспугнул ее сон, вот беда, сам же Казанцев смотрел, как скользят по потолку блики раннего солнца. Что-то принесет ему новый день?

В три часа быстролетная туча захлопнула город, пронеслась скорым спелым дождем, полетела дальше, оголив яркое синее небо, вымыв для жары налитое солнце. Дождь прибил к земле пыль, вычистил от жаркой мглы пространства, и дальний берег залива сиял теперь как бы в ровном пламени.

И вот при первом появлении последождевого солнца на асфальте перед двором остановились машины. Первая самая — черная, сверкающая — гладиолусами увита, они и к ручкам, и посреди у фар прикреплены, а на крыше кабины два сплетенных кольца сияют, и к кольцам тянутся голубые и красные ленты, и летят за машиной белые, красные, голубые шары, и привязана к ветровому стеклу кукла — все намеки, намеки.

И тут заминка некоторая вышла, словно б забыли люди, кому, что и как следует делать, и тут вспомнил новобрачный свое дело, вышел, нет, вылетел из машины, торжественный, негнущийся, в черном костюме; обежав машину, дверцу распахнул и руку протянул туда, в глубь машины, и тут показалась белая рука и белый башмачок, и башмачок этот словно б не решается опуститься на землю, где пыль, и грязь, и окурки, глядите, глядите, да это ж невеста из машины вышла.

А из других машин вышли родственники и гости, а тут двухчасовой сеанс окончился и народ из кинотеатра повалил, тротуар запрудил, — зрелище-то какое! — расступился, пропустив новобрачных, и они поплыли по этому коридору, глядите, глядите на нее, на жену юную, ах, как плывет, земли не касаясь вовсе, голову чуть вскинула, лицо радостью сияет, но и смущено этой же радостью, а также всеобщим вниманием, да расступитесь же, расступитесь, новобрачная плывет, легким белым облачком скользит, в правой руке белые розы, белое платье сужено у щиколоток, скорому шагу мешает, а ей и не нужно спешить — плыть нужно, плавно, беззаботно плыть, и прозрачная фата спускается до башмаков и мешает мужу, а он идет при жене черной тенью, поддерживает ее осторожно, чтоб всем до конца видно было, что он лишь так себе, лишь для того, чтоб оттенить облачность, хрупкость ее.

И кто-то из запрудивших тротуар захлопал в ладоши, и захлопали другие зрители, на балконах, выходящих в проход, по которому плыли молодожены, столпились соседи и в ладоши хлопали, он помахал им рукой, она же подняла кверху розы, так будьте здоровы, ребята, а также счастливы, и сердце всякого человека пеленой печали одевается — наши-то года, да нет, не так, да что ты, где нам было, суета да спешка, да где ж и ты, моя молодость, зависть, зависть сердце туманит, а мы-то с тобой, вспомни, да и так сойдет, да на ходу, в загсе отметиться и ладушки, по-черному, разница-то какая, а есть, выходит, разница, может, лучше у них времени и не будет, скоро уже, скоро занесет их бытом, обидами, скудосердием, кто-либо и у них спросит, да где ж это ваша молодость, где белизна, но это уж потом, а сейчас — посторонитесь, новобрачная плывет, легкая, хрупкая, вот, кажется, растает, испарится сейчас с земли.

Двор перед домом был искалечен канавой, и они прошли по доскам, и она для равновесия отвела руку — ах, этот плавный изгиб руки, полупоклон, дымка белая.

Прохожие отстали, распался людской коридор, с соседних дворов сбегались, улюлюкая, мальчишки, у крыльца толпились гости, кто не смог поехать во Дворец, молодожены подошли к своему крыльцу — как, кажется, быстро проплыли, только сердце залюбовалось — и все, обрыв, остановка. Константин Андреевич, хозяин дома, взбежал на крыльцо, нырнул в комнаты, снова вышел и, широко улыбнувшись, сказал: — Просим, гости дорогие.

Павел Иванович стоял в толпе ожидающих, когда приехали молодожены. Все были шумны, веселы, и только Павел Иванович не чувствовал в себе веселья, напротив, в нем было лишь тревожное ожидание. Он чувствовал свою как бы отдельность от других людей, и причина такой отдельности была ему понятна: у всех гостей заботы с покупкой подарков давно позади и они радостно предвкушают день большого веселья, а у него же главные заботы впереди — подарок надо принести сюда, да по такой жаре горлохватской, да еще надо, чтоб подарок был принят, не в том, понятно, смысле, что не примут, тут деваться некуда, примут, но надо, чтоб правильно понят был, оценен, что ли сказать.

И вот маялся Павел Иванович во дворе, клял Евдокию Андреевну, что заставила надеть костюм, а он давний, темно-синий, тяжелый, Павел Иванович ходил среди гостей — а это были парни с работы жениха, ребята крепкие и длинные, — и, низкорослый, тщедушный, томящийся от жары, чувствовал себя здесь человеком, что ли сказать, последним.

Он так это слабо утешал себя тем, что вот ничего еще неизвестно, вышли-то в путь все одновременно, а вот кто первым придет — неясно, большой вопросительный знак, что называется, может как раз статься, что первым придет маленький да удаленький и время как раз заставит вспомнить слова — мол, мал золотник, да дорог.

Спрятался под аркой в тени — два дома соединялись пролетом метров, что ли, на пятьдесят в глубину, здесь никогда не просыхает сырость, тут и прятался Павел Иванович некоторое время.

Евдокии Андреевны и Вовчика не было с ним, они терпеливо ожидали начала свадьбы у себя дома: двор хорошо виден из окна кухни.