Они дохромали все-таки до крыльца, а там все народ толпился, кто-то засуетился помочь, но Павел Иванович срезал такую прыть.

— Посторонитесь, просим! — говорил Павел Иванович, и люди сторонились.

— Чемодан какой-то, верно.

— Аквариум.

— Клетка с крокодилом.

— Кусок от царь-колокола.

Шутники тоже выискались! Пяток лет погорбатиться вам перед этой штукой, небось проглотили бы языки.

И снова тревога, даже и паника охватила его — удрать куда-либо, забиться в место прохладное, дух перевести.

Но отступать было поздно, потому что сзади напирали.

Уверен был: пять лет обманывал себя, делал простую деревяшку, подставку для обуви, кубометр дров.

— А вот и мы! — громко объявил Павел Иванович, как-то уж проглотив страх.

Он нашел местечко у стены, и они осторожно опустили штуку эту.

Дышать уже Павел Иванович не мог, вовсе задохся, кружились гости перед глазами, плясал с закусками стол. Однако рукавом вытер пот и хрипло сказал:

— А это наш подарок. Сами делали.

И все, видя волнение человека, сразу смолкли и уставились на Павла Ивановича.

И он в тишине сделал большой шаг к своей вещице, наклонился, чтоб освободить тряпку, резко выпрямился и, не удержавшись от возгласа «ап!», сдернул тряпку.

— Так будьте счастливы, молодожены.

Это был ящик вроде большого телевизора, светло-коричневый, он тускло блестел: Павел Иванович, конечно, полировал его, однако заботился, чтоб ящик своим блеском не слишком в глаза бросался — дорог ящик не внешним видом, но как раз внутренним ходом.

Павел Иванович, вроде бы пылинку с него смахивая, ухо приложил к его боку и все понял до конца — работа удалась, ход вещицы теперь неостановим, и тогда он победно посмотрел на Танюшу.

— Спасибо, Павел Иванович, — сказала Таня. — Какие хорошие часы.

Павел Иванович радостно видел, что она не притворяется и подарок действительно приятен ей. То ли будет, душенька, когда ты вещицу эту осознаешь до конца.

— Они все из дерева, — сказала Евдокия Андреевна, выплывая из-за Таниной спины и бочком присоседиваясь к часам.

— Совсем из дерева? — спросила Таня.

— Да, — ответила Евдокия Андреевна. — Ну, ни одной то есть детали железной.

— Вот так так, ну и ну, ну и штука, — загудели гости. — Они идти-то будут?

Это шутка такая!

Сын Вовчик внимательно осмотрел часы, чуть наклонившись, взглянул на заднюю стенку и затем вопросительно уставился на отца. Удивление его понятно: стенка была гладкая и голая.

— А как же управлять ими? — тихо спросил он отца.

— А ими не надо управлять, — ответил Павел Иванович. — Я уже дал им верный ход.

— А заводить их как?

— А никак. Заводить их не надо. Я же говорю, что дал им ход.

— И это надолго? — вроде бы даже испуганно спросил сын.

— А хоть бы и навсегда.

— Но это невозможно.

— Выходит, возможно.

— Значит, вышло?

— Как видишь.

— А как же это проверить?

— Ну, это вовсе просто. Проживи, скажем, сотенку лет — штука ведь простая.

— Да мне и года достаточно.

— Ну, тут и сомнений быть не может. Не остановятся.

— И давно идут часы?

— Десять дней, как я дал им ход.

— И идут?

— Сам видишь.

— Вот так штука. Ну и ну. Постой, а что же время на них не действует?

— Вовчик! — взмолился Павел Иванович. — Как же время может на них действовать, ведь они время-то и есть.

Сын хотел что-то еще сказать, может, поспорить, но к часам подошла Танюша.

— Павел Иванович, а это что? — показала она на квадрат в правом углу.

— А это твоя жизнь с момента свадьбы. Видишь, десять минут показывают. А потом часы покажут месяцы, ну и годы. Это само собой.

— А это что? — показала она в левый угол.

— А это… это, — начал Павел Иванович и осекся. Объяснять он не хотел, зная, что ему все равно не поверят, в дурачках же ходить особого желания не испытывал. — Это ты сама ухватишь, когда время подойдет. Сама сообразишь.

Не объяснял он как раз потому, что здесь и была вся хитрость вещи, закавыка главная, это в голову людям прийти не могло, и они, знал Павел Иванович, станут насмехаться над ним. Он и сам не мог объяснить, как додумался до этого, более того, как у него получилось все, и сейчас лишь твердо уверен был, что — получилось.

Штука была в том, что левый квадрат показывал только время, когда человек живет жизнью полной, ну, скажем, хлебает жизнь полной ложкой, не так себе вхолостую прохаживается, ворон считает или с соседями базарит, но вот именно сказать, живет. Как связывается жизнь человека, на которого установлены часы, с самими часами, Павел Иванович объяснить не мог, но знал, что связь эта есть, и, более того, уверен был, что связь эту ухватил.

И тут совсем все просто: отними от показаний правого счетчика показания левого счетчика, и все тебе понятно, ты сразу сообразишь, сколько ломтей жизни ты на чихание пустое растратил, сколько ломтей этих ты псу чужому выкинул, по ветру сколько ты пыли распустил.

Павел Иванович взглянул на оба квадрата, они показывали один счет — двенадцать минут, и это хорошо, жизнь показывают верную: веселье, праздник необходим человеку, это время никак не летит впустую, это как раз и есть жизнь полная, без нее жить никак то есть невозможно.

— К столу, к столу, гости дорогие, — командовал Костя, и гости охотно рассаживались.

Когда уже вовсе готовы были начать праздник, вошли две женщины — пожилая и молодая. Пожилую он знал — учительница Вовчика, и, судя по радостным приветствиям, ее все здесь знали и любили. Молодую женщину Павел Иванович видел впервые. Она искала кого-то глазами, и тут понял Павел Иванович, что она ищет его Вовчика. Они обменялись взглядами, и понятно стало, что между ними есть кой-которая тайна.

Они вручили молодоженам подарки — это были книги — и, подойдя к Вовчику, сели по обе стороны от него.

По мгновенному молчанию стало ясно, что все в сборе, ждать некого, сейчас сразу за молчанием будет взрыв и покатится-закрутится колесо веселья.

И взорвалось:

— Шампанское! Шампанское! Бокалы подставляйте! Стаканы давайте! Поживее! Поживее!

Павел Иванович настроился на долгий праздник и был готов к нему. Он не опозорил себя, напротив же, победителем вышел; кому нужно оценить его работу, тот оценил, это праздник так уж праздник, худо ли веселиться победителю в день своего торжества — все тревоги за спиной, все пройдено, все колючки уже вонзились в голые пятки, — так и полный вперед.

Все это так, но Павел Иванович понимал: то и понесло его на веселье, что вещицу свою успел закончить, а если б не успел, то поди посиживал в своем сарае, и не то что на малое какое веселье его не заманишь, но даже на всеобщий праздник двора, вроде такой свадьбы.

В том и дело, что Павел Иванович понимал постоянно: весел он как раз потому, что каждую минуту чувствовал он в комнате присутствие своей вещицы, знал твердо — идут часики, ничего с ними не случится, вот это уж точный точняк.

Нет-нет и бросал он взгляд скользящий на штуку свою, часики, что ли, и всякий раз сердце его как бы чуть поворачивалось и, словно б заливаясь горячим маслом, сладковато ныло: да уж что хитрить, на диво вещица вышла, ох, все ж не заносись, не будь ты кашей гречневой, что сама себя хвалит, но и прибедняться тоже не стоит, надо сказать прямо — так, мол, и так, а это не вещица — заглядение, даже глазу постороннему видно, что она словно б птица чужедальняя, редчайшая, что жаром пышет, а в руки не дается, и довольно-таки странно видеть ее здесь, рядом со стульями привычными, подарками казенными, книжной полкой немудрящей, ох, и не здесь бы ей место, так-то говоря, среди шума, толкотни, гогота, веселья.

Нет, не зря потратил Павел Иванович эти годы, помнил все время ту ночь, когда впервые увидел штуку эту целиком, разом. Как он однажды понадеялся, так и вышло — теперь не очень-то и сразу шар земной остановится, не очень-то и сразу солнце погаснет, и мир будет бессолнечным — он, Павел Иванович Казанцев, сделал все что мог.