Ему все у нас не нравилось, он брюзжал по поводу нашего общественного строя, утверждая, что он построен на костях, крови и сломанных судьбах. Как будто конституционная монархия в Англии строилась на розах и фиалках! Волков бояться – в лес не ходить! Ему не нравилась наша литература, музыка, средства массовой информации, он скучал по романам какого-то Солженицына (ну и фамилия для писателя!). Мое членство в комсомоле он называл показухой, а одним глазом все посматривал на мою супругу, которую он тоже знал в своем мире, и в которую был безответно влюблен. Но все это простительно, на его месте я вел бы себя не лучше. Прибавьте сюда и то, что он с минуты на минуту ожидал своего исчезновения и возвращения в свой мир.

То, что он рассказывал об участи нашего Советского Союза – ужасно. Я бы удавился, если бы дожил до этого. Хвала всем богам и Основоположникам! нам такое не грозит! Оказывается, наш глава государства, Алексей Иванович Архипов, родился именно в то злополучное утро 22 июня 1941 года, когда в их варианте истории Германия напала на СССР. Как потом нам сказали в МГБ, Алексей Иванович в тот день находился в роддоме в Вильно (его отец же был офицером Красной Армии), и скорее всего погиб в первый день войны. Представляю его эмоции, когда он узнал о таком варианте своей биографии! Вскоре своими судьбами в мире ином стали интересоваться другие члены правительства, а Вальдемар, как какой-нибудь штатный маг, рассказывал им все, что мог припомнить.

Хорошо все-таки, что не было войны. Нам хорошо, и немцам не обидно. Такие войны выгодны только тем мизантропам, для которых суббота важнее человека. (Кстати, мой отчим барон Иоганн фон Кампенгаузен родился не где-нибудь, а в Дрездене, и не когда-нибудь, а именно 15 марта 1945 года, когда в параллельном мире этот город подвергся варварской бомбардировке американской авиацией.)

Я происхожу из достаточно старинного дворянского рода, из польской шляхты, перешедшей впоследствии на службу московским царям. Я родился в Орехове, небольшом райцентре Запорожской области Украинской ССР, в конце января 1974 года в разгар самых лютых морозов. Хотя мне хотелось бы справлять день рождения в мае, мой знак зодиака меня вполне устраивает.

Мой дед окончил авиационное училище, но всю жизнь проработал в органах госбезопасности. За три года до моего рождения он оставил должность начальника лагеря и получил пост начальника милиции Ореховского района. Орехов – южноукраинский вариант Миргорода – являл собой редкий ныне пример населенного пункта, сочетающего все достоинства села и все удобства города (за исключением горячей воды) – до таких высот изредка поднимаются лишь некоторые города-спутники больших столиц. Возникший на рубеже Казацкого Войска Запорожского и Крымского Ханства, он отмечает в этом году свое трехсотлетие. С рекой Конкой, на которой стоит сей град, связана небезынтересная легенда. Когда-то река была столь полноводной, что по ней могли ходить даже небольшие пароходы, но два брата-мельника сто лет назад решили построить где-то вверху по течению водяную мельницу – этот дореволюционный вариант гидроэлектростанции – и завалили фарватер мешками с овечьей шерстью. С тех пор река обмелела, а идея строительства на Конке гидроэлектростанции была признана бесперспективной. Вот пример вопиющей капиталистической бесхозяйственности, нарушающей экологическое равновесие в масштабах отдельно взятой реки! Я помню, когда в детстве мне рассказывали эту легенду, я представлял некое внезапное половодье Конки: уровень воды, стремительно поднимаясь, затопляет берега, приливная волна мчится по упирающейся в берег улице Гоголя и достигает большого незаасфальтированного перекрестья булыжной мостовой в центре города. В центре на третьем этаже массивного сталинского дома с отличным видом на главную площадь города жили мы.

Говоря «мы», я не совсем прав. Ваш покорный слуга провел свое детство в двух разных местах, похожих друг на друга как Кабул и Хельсинки. Мой папа, обрусевший немец Отто Вольфгангович Блюхер, родился в Крыму, и после окончания Ростовского университета был направлен на практику (по специальности он инженер-строитель) в Запорожье. Там он познакомился с моей мамой – студенткой педагогического института. А потом по распределению папа оказался в Энгельсе – столице Немецкой республики на Волге, находящейся под личным покровительством каждого очередного фюрера немецкого народа. Таким образом, шесть зимних месяцев я проводил в Энгельсе, а шесть летних – в Орехове. Энгельс – город, описанный Львом Кассилем в «Кондуите и Швамбрании» (эта книга одно время была моей настольной принадлежностью) – запомнился мне мало. В памяти всплывают лишь три сцены: я в детсадиковском углу, куда я попадал не реже двух раз в день; давка в переполненном зимнем автобусе, и я, прижатый тепло одетыми телами людей к стеклу кабины шофера, вглядываюсь в темноту заснеженной трассы с красивыми немецкими домиками по обочинам и рассматриваю календарики с портретами Гитлера и Геббельса, приклеенные водителем к кожаной обивке приборной доски; мультсериал по мотивам сказок Гауфа по немецкоязычному республиканскому каналу.

Орехов мне помнится гораздо лучше, и хотя я уже пятнадцать лет не был там, я бы и сейчас не заблудился на тенистых ореховских улочках, поросших шелковицами (кстати, в Ленинграде половина моих знакомых понятия не имела о шелковице) и платанами. Я никогда не забуду того цветущего и привольного августа тех разноцветных клумб, вокруг которых я – трехлетний – бегал за соседской девочкой, и того фотографа районной газеты, который нашел в нас отличный типаж для иллюстрации к статье о детских радостях среди чарующих цветов (цитирую почти дословно вырезку из той газеты, сохранившуюся у меня по сей день). Я помню навязчивых мух в нескончаемой очереди за мясом (дед никогда не пользовался спецраспределителем – как бы это кому ни показалось странным!), погребную прохладу почтового отделения с узкими южными оконцами, райком партии из мелкого белого кирпича через дорогу от нашего дома (в просторечье его величали «Белый Дом», и я – пятилетний – слыша по телевизору в новостях: «Грязная возня Белого Дома…» и т. д., был в полной уверенности, что большая политика делается здесь, рядом, на другой стороне улицы), карикатуры, бичующие пьянство, на специальных щитах у автовокзала и уходящую в бесконечность украинскую степную дорогу, обсаженную по краям двумя шеренгами пирамидальных тополей.

Дед был начальником милиции, бабушка – учительницей: две самые популярные профессии. Когда дед вечером после работы гулял со мной по одному и тому же маршруту: от памятника Ленину на центральной площади – через обширный парк – к автовокзалу у моста через Конку – и дальше вдоль реки до мясного магазина, с ним здоровались постовые милиционеры, чиновники, возвращающиеся домой после восьми часов необременительной провинциальной службы, владельцы скооперированных еврейских лавочек у автовокзала (юденблок, специально устроенный в пятьдесят втором году, располагался на окраине города за автовокзальной площадью), немец-портной Ганс Гете, обшивавший весь городской Олимп – он всегда до вечерам играл в парке на губной гармошке, выказывая ноль эмоций по поводу пиликанья еврейских скрипок за три квартала, продавщицы киосков «Союзпечать». В этом по своему великом городе на двадцать девять тысяч душ по переписи 79 года я не помню никаких особых преступлений, и даже входные двери, как в средневековых утопиях, запирались лишь на ночь.

Литературный русский язык был неизвестен мне лет до шести: Орехов поголовно говорил на том жутком полу-русском, полу-украинском койне, которое бытует в юго-восточном углу Украины со времен Тараса Бульбы, а на берегах Волги я изъяснялся куда лучше на немецком, чем на русском. Судьба моя радикально изменилась около 80-го года. В том году папу перевели в Ленинград (он строил какие-то секретные объекты на Карельском перешейке), а дед вышел в отставку и купил «поместье», как он сам его в шутку называл, на севере Молдавии в украинском селе (честно говоря, наше родовое поместье существует и по сей день в Черниговской области, оно было конфисковано в 1920 году и перестроено под сельскую библиотеку, а десять лет спустя – под правление колхоза, которое еще десять лет спустя сгорело дотла, и с тех пор так и стояло заброшенное).