— Но, Марилла, ждать чего-нибудь хорошего — это такое удовольствие. Может, это хорошее и не случится, но ты уже ему порадовалась, воображая, как это будет замечательно. Я считаю, что лучше пусть меня постигнет разочарование, чем вообще не ждать от жизни ничего хорошего…

В этот день Марилла, как обычно, заколола ворот платья аметистовой брошью. Она всегда надевала ее в церковь. Наверное, ей показалось бы чуть ли не кощунством явиться в церковь без броши — все равно что забыть Библию или десятицентовик для церковной кружки. Аметистовая брошь была ее самой большой ценностью. Когда-то мать Мариллы получила эту брошь в подарок от брата-матроса, а от нее брошь перешла Марилле. Старомодной овальной формы, она была украшена великолепными аметистами, а в ладанке помещалась прядь волос матери. Марилла плохо разбиралась в драгоценных камнях, но аметисты казались ей необыкновенно красивыми, и когда она прикалывала брошь к своему выходному коричневому платью, то ни на секунду не забывала об их переливчатом лиловатом сиянии.

Увидев эту брошь в первый раз, Энн пришла в восторг:

— Ой, Марилла, какая очаровательная брошь! Не знаю, как ты ухитряешься слушать проповедь и молиться, когда на тебе такая красота. Я бы ни за что не смогла. Я так люблю аметисты! Раньше, когда я еще не видела бриллиантов, а только читала о них, мне казалось, что они должны быть лиловыми. Но когда я увидела у одной дамы кольцо с настоящим бриллиантом, я даже расплакалась от разочарования. Конечно, это был очень красивый камень, но я представляла его себе совсем по-другому. Можно, я подержу брошь, Марилла? А ты не думаешь, что аметисты — это души добрых фиалок?

В понедельник, за два дня до пикника, Марилла вышла из своей комнаты, озабоченно хмурясь. — Энн, — спросила она девочку, которая лущила горох за безукоризненно чистым кухонным столом, распевая «Нелли в орешнике» — Диана все же научила ее этой песенке, — ты нигде не видела мою брошь? Я считала, что приколола ее к подушечке для булавок, но ее там нет.

— Я видела брошь, когда ты уходила на заседание общества, — как-то странно помедлив, проговорила Энн. — Я проходила мимо твоей комнаты, заметила ее на подушечке и зашла посмотреть.

— Ты ее трогала? — Марилла сурово сжала губы.

— Д-да, — призналась Энн. — Я взяла ее и приколола себе на грудь — посмотреть, идет мне или нет.

— Кто же тебе позволил брать мои вещи? Так нельзя. И в комнату ко мне незачем было заходить, а уж тем более трогать то, что тебе не принадлежит. Куда ты ее дела?

— Я положила ее обратно на комод. Минуточку поносила и положила на место. Извини меня, Марилла, я не знала, что это нехорошо — зайти к тебе в комнату и примерить брошь. Теперь я понимаю, что этого не надо было делать, и больше никогда не буду. Ты не можешь отрицать, что, по крайней мере, я не повторяю одну и ту же ошибку дважды.

— Но ты не положила ее на место. Броши нигде нет. Ты взяла ее и куда-то унесла, Энн.

— Нет, положила! — поспешно и, как показалось Марилле, дерзко заявила девочка. — Я, правда, не помню, приколола я ее к подушечке или нет. Но я точно знаю, что оставила ее на комоде.

— Ладно, попробую поискать еще, — вздохнула Марилла, решив, что у нее нет оснований не верить девочке. — Если ты положила ее на место, то она там и лежит. А если нет, значит ты ее унесла.

Марилла пошла к себе в комнату и тщательно ее обыскала, поглядев не только на комоде, но везде, куда могла завалиться брошь. Однако броши нигде не оказалось, и Марилла вернулась на кухню с потемневшим лицом.

— Энн, брошь исчезла. Ты сама призналась, что последней брала ее в руки. Что ты с ней сделала? Скажи мне правду! Ты унесла ее и потеряла?

— Нет, я не уносила ее из комнаты, — серьезно ответила Энн, прямо глядя в глаза Мариллы. — Могу положить голову на плаху, хотя мне не очень ясно, что такое плаха. И ничего другого я тебе сказать не могу.

Последние слова девочки Марилла восприняла как вызов.

— Это неправда, Энн. Я же вижу. Можешь больше вообще ничего не говорить, пока не решишься сказать правду. Иди к себе в комнату. Будешь сидеть там до тех пор, пока чистосердечно не признаешься.

— А горох с собой взять? — кротко спросила Энн.

— Нет, я сама доделаю. Иди и подумай.

Энн ушла, а Марилла занялась домашними делами. На душе у нее было очень нехорошо. Неужели дорогая брошь пропала? Что, если Энн ее потеряла? И как ей не стыдно отрицать, что она ее взяла, ведь сама брошь никуда не могла деться? Врать в глаза, да еще с таким невинным видом!

«Господи, пусть бы случилось все что угодно, но не это, — думала Марилла. — Определенно, она не хотела ее терять. Просто взяла поиграть, чтобы легче было представить себя какой-нибудь графиней. Конечно, взяла она, больше некому, в комнату после нее вообще никто не входил. А брошь-то пропала. Наверное, потеряла и боится признаться — думает, что я ее строго накажу. Неужели она способна солгать? Это похуже, чем вспыльчивый' характер. Ужасно, когда у тебя в доме живет ребенок, которому нельзя доверять. Не так жалко брошь, как тяжело сознавать, что Энн обманывает. Сказала бы правду — мне сразу стало бы легче».

Весь вечер Марилла то и дело поднималась к себе в комнату и опять принималась искать брошь. Однако ее нигде не было. Перед сном она зашла к Энн, но та по-прежнему отрицала свою вину, и Марилла еще больше уверилась, что Энн говорит ей неправду.

Наутро она рассказала о случившемся Мэтью. Тот был совершенно обескуражен и озадачен: он привык верить Энн и не хотел ее подозревать, — но брошь-то пропала!

— А за комод она не могла завалиться? — спросил он.

— Я отодвигала комод от стены и обыскала все ящики. Кажется, не пропустила ни одного уголка или щелочки. Брошь исчезла, и я уверена, что Энн взяла ее, хотя и все отрицает. Ничего не поделаешь, Мэтью, она лжет, и от этого никуда не денешься.

— Ну и что ты собираешься предпринять? — уныло поинтересовался Мэтью. В глубине души он был рад, что ему не надо самому решать этот вопрос.

— Будет сидеть у себя в комнате, пока не признается, — мрачно решила Марилла, вспоминая, что в прошлый раз эта мера оказалась весьма действенной. — А там поглядим. Если она скажет, куда ее дела, может, мы еще найдем брошь. Во всяком случае, Мэтью, Энн надо будет строго наказать.

— Ну, ты и наказывай, Марилла, — сказал Мэтью, надевая шляпу. — Я тут ни при чем. Помнишь, как ты запретила мне вмешиваться?

Марилла чувствовала, что ее все покинули. Она даже не могла посоветоваться с миссис Рэйчел. Она опять пошла к Энн с самым серьезным выражением лица и вернулась от нее чернее тучи. Девочка по-прежнему отрицала, что взяла брошь. Ее глаза покраснели от слез, и Марилле на минуту стало ее жаль. Но она решительно подавила в себе эту слабость. К вечеру Марилла, как она выразилась, еле таскала ноги.

— Будешь сидеть у себя в комнате, пока не признаешься! — заявила она Энн. — Лучше сделай это побыстрее.

— Марилла, но завтра же пикник! — жалобно воскликнула Энн. — Неужели ты меня не пустишь? Отпусти меня только на пикник, а потом запрешь опять! Пожалуйста, Марилла. Я потом буду сидеть тут сколько угодно и слова не скажу. Ну, неужели ты меня не пустишь?

— Пока не признаешься, не видать тебе никаких пикников, Энн.

— Марилла! — в глазах девочки блестели слезы. Но та уже вышла из комнаты и захлопнула дверь.

В среду с утра ярко сияло солнце — лучшей погоды для пикника и вообразить было невозможно. Над Грингейблом распевали птицы, от белых лилий струился аромат, который проникал в дом сквозь все окна и двери и бродил по нему как добрый призрак. Березы в лощине весело качали кронами, казалось, ожидая, что Энн, как обычно, помашет им из окна рукой. Но Энн в окне не появлялась. Когда Марилла принесла ей на подносе завтрак, девочка, выпрямившись, сидела на кровати. Ее лицо было бледным, губы плотно сжаты, глаза горели решимостью.