Блинков-младший не сомневался, что все случилось из-за рвоты. Сколько раз он замечал: неприятности ходят стаями, как шпана. Сначала пристанет маленький, потом навалятся большие.

Папа с Иркой не знали всего. «Выменял у Князя»! Как же! Он за эту рвоту влез на второй этаж по водосточной трубе. По готовой оторваться, скрипящей, стылой! Без перчаток, чтобы не скользили руки. Он половину кожи с пальцев оставил на этой мерзлой железяке. За дрянную пластмассовую рвоту.

Князь притащил ее в школу и подкладывал девчонкам. Известно: на дураков не обижаются, особенно если дурак – самый сильный в классе. Все помалкивали, а Князь стал хвалиться, что подсунет рвоту химичке Бяке. Тогда Блинков-младший не выдержал. Пожилую впечатлительную Бяку доводили только последние отморозки. Это было неспортивно, все равно, что первоклассника за уши таскать. Отнять рвоту Блинков-младший не мог и предложил Князю поменяться на любое желание.

Честно говоря, он думал отделаться полусотней щелбанов или кукареканьем под столом – Князю всегда не хватало фантазии. Но тут как назло хватило. На перемене Князь, прихватив свидетелей, вывел Блинкова-младшего во двор и показал на окно директорского кабинета: «Споешь «Жил-был у бабушки серенький козлик». Во-он оттуда». Отказываться было поздно. Блинков-младший влез на карниз и спел. Ему повезло: в кабинете никого не было. Допевая «рожки да ножки», он увидел через стекло, что дверь приоткрывается, и спрыгнул в сугроб.

Если Блинков-младший о чем и жалел, так только о том, что показал рвоту папе с Иркой. Взрослые и девчонки таких вещей не понимают. Рассказать им, что рисковал за рвоту, они стали бы говорить, что Князь взял его на слабо. Хотя на самом-то деле плевать ему было на Князя, пускай бы даже он ходил по школе с плакатом «Блин – слабак». Плевать, и все! А из-за чего он рисковал, Блинков-младший и сам до конца не понял. Не из-за рвоты – это ясно – и не только из-за Бяки…

И вот – мороз, платформа в заснеженном поле и ни малейших признаков исторического города Боровка. А все из-за рвоты! Скомкав ее в кулаке, Блинков-младший размахнулся… И спрятал рвоту в карман. Поймите правильно: эта глупая игрушка была для него, как медаль «За победу над Князем».

– Ну, что приуныли, господа восьмиклассники? – бодрым голосом сказал папа. – Начнем каникулы с лыжной прогулки! Это же замечательно!

«Только не с таким грузом», – подумал Блинков-младший, но промолчал, потому что не был нытиком.

– От станции до Боровка все равно нужно добираться автобусом, а мы срежем: пойдем напрямик… – Папа посмотрел на солнце, посмотрел на часы и уверенно ткнул пальцем в сторону леса. -…Туда, на два лаптя от солнца. Километров пятнадцать, не больше. На лыжах это пара пустяков, даже вспотеть не успеем!

– А почему бы нам не дождаться следующую электричку? – спросила Ирка.

Вместо ответа папа широко повел рукой. Платформа была совсем развалившаяся. Местами из нее вывалились целые плиты. От названия остались только фанерная единица и повисшая вверх ногами буква «М». Было ясно, что и в лучшие свои времена платформа не имела имени и называлась просто «сто какой-то километр». И тогда на ней останавливалась не каждая электричка, а сейчас они вообще не останавливаются.

– А мы помашем машинисту, – упрямо сказала Ирка.

– Видишь ли, Ира, чтобы остановиться, машинист должен заранее снизить скорость. Тормозной путь электрички – метров пятьсот… – начал объяснять папа. Он совсем не умел разговаривать с девчонками.

– Дурында ты, – сказал Блинков-младший. – Тебе электричка такси, что ли? Помашешь, и остановится?

– Сам ты дурындас, – огрызнулась Ирка. Губы у нее плаксиво кривились. – А чемодан я в зубах понесу?!

Словом, каникулы начинались в непринужденной, дружеской обстановке.

Минут через пять маленький отряд двинулся на поиски исторического Боровка. Тяжести из Иркиного чемодана разложили по рюкзакам, а к самому чемодану приделали веревочные лямки, как к школьному ранцу. Ирке даже понравилось.

– Как пушинка, – хвасталась она. (Еще бы, когда чемодан был почти пустой).

И вот они шли. Впереди двугорбый папа с привязанным поверх рюкзака большим тюком со спальниками. Из-за этого тюка его голову не было видно. Казалось, что рюкзак и спальники путешествуют сами.

Папа прокладывал лыжню, а за ним шла Ирка. В походе самых слабых и беззащитных надо ставить в середину. Это знают даже коровы: именно в таком порядке они пасутся. Но Ирке, чтобы не обижалась, сказали, что ее задача – утаптывать лыжню за папой. Из-за этого Ирка задрала нос. Она то и дело оглядывалась на Блинкова-младшего, и по ее разочарованному лицу было видно, что Ирка ждет, когда он отстанет. Тогда бы она сказала: «Эх, ты! Вот я лыжню утаптываю, и то не отстаю!». Или, наоборот, подбодрила бы его: «Вперед, Митяище! Потерпи, еще немного осталось!» – и чувствовала бы себя взрослой и мудрой.

Но Блинков-младший не доставлял ей такого удовольствия. Он бежал за Иркой по пятам. На каждом шаге зеленый носок его лыжины, загнутый кверху, как персидская туфля, догонял, догонял, догонял красный кончик Иркиной, а потом этот кончик вдруг отдергивался и удирал, как живой. Схваченный морозом снег скрипел, свистел и охал, когда его протыкали палками. Было весело мчаться на лыжах, не глядя по сторонам. В Блинкове-младшем каждая кровинка играла, как говорила бабушка. Они играли, кровинки, они бежали наперегонки; зеленые лыжи перемигивались с красными, как огни светофора.

Проложенная папой лыжня врезалась в низкие кустики, засыпанные снегом по маковку. Сверху торчали только редкие спичечные прутики, как будто снег был небритый. Стало темнее; Блинков-младший огляделся и увидел, что они въехали в лес. Заброшенная платформа позади них была размером с мизинец. Пропадая в белом поле, к ней тянулась ровнехонькая лыжня. Папа просто здорово умел держать направление. На его месте Блинков-младший обязательно дал бы крюка.

Лес густел, густел, и даже умевшему держать направление папе то и дело приходилось объезжать совсем уже непролазные заросли. Минут через двадцать он объявил привал.

– Ну-с, господа восьмиклассники, как я погляжу, вид у вас бодрый. Отмахали мы, по моим скромным подсчетам, километров десять, а по нескромным даже больше, и пора бы появиться на горизонте городу Боровку.

Папа достал из рюкзака термос и налил Ирке чаю в пластмассовый колпачок. Ирка отхлебнула и закашлялась:

– Горячий!

– Горячий не холодный, – сказал папа, – остынет. Вон какой мороз заворачивает. К ночи будет градусов двадцать. Если невтерпеж напиться, подсыпь снежку, он здесь чистый.

От снега Ирка отказалась и стала ждать, когда чай остынет. Пар из колпачка в ее руке так и валил. Сквозь лесные хвойные запахи пробивался умопомрачительный аромат чая с лимончиком. Блинков-младший почувствовал, что продрог. Он сейчас все на свете отдал бы, чтобы хлебнуть горяченького, не дожидаясь, пока Ирка освободит колпачок. Ни кружек, ни другой посуды они не взяли – не в поход же ехали. И чаю-то папа налил на всякий случай, чтобы не возить пустой термос. Блинков-младший отвернулся от колпачка в Иркиной руке и сказал:

– Пап, чтобы Боровок показался на горизонте, надо, чтобы сначала показался горизонт, а тут лес кругом.

– То-то и странно, Митек, – ответил папа. – Я хорошо помню карту: здесь нет сплошных лесов.

– Туристические карты бывают неточные, – со знание дела заметил Блинков-младший.

Простое объяснение «заблудились» не приходило никому в голову. Такому человеку, как папа, полевому ботанику, прошедшему тысячи километров по тайге, было бы смешно заблудиться в подмосковном лесу.

– Если бы мы пошли вдоль железной дороги, то сейчас уже были бы на станции, – стал объяснять он. – Но автобусы на Боровок ходят четыре раза в сутки. К пятичасовому мы опоздали бы, а следующий, он же последний, – в восемь вечера.