5 января

Звонкие Тополя

Многоуважаемый друг!

Это не цитата из письма бабушки тети Шатти. Но она бы обязательно так написала, если бы ей это пришло в голову. На Новый год я приняла решение — писать о любви только в серьезном тоне. Как ты считаешь — это возможно?

Я рассталась с Грингейблом, но вернулась в дорогие Звонкие Тополя. Ребекка Дью к моему приезду разожгла огонь в пузатенькой печке и положила в постель грелку.

Как хорошо, что я люблю Звонкие Тополя! Было бы ужасно жить в доме, который мне не нравится и которому не нравлюсь я… который не говорит мне: «Я рад, что ты вернулась». А этот немного старомодный и чопорный дом меня любит.

И я была рада снова увидеть тетю Кэт и тетю Шатти, и Ребекку Дью тоже. Конечно, я замечаю их смешные стороны, но за это люблю их еще больше.

Вчера Ребекка Дью сказала очень приятные слова:

— С вашим возвращением у нас вся улица повеселела, мисс Ширли.

Я рада, что тебе понравилась Кэтрин, Джильберт. И она очень мило себя вела с тобой. Вообще, удивительно, какой она может быть приятной, когда постарается. По-моему, она сама этому удивляется не меньше других. Она и не представляла, что это так легко.

Теперь в школе у меня будет помощница, с которой мы сможем работать рука об руку. Она собирается снять другую квартиру, и я уже уговорила ее купить ту бархатную шляпку и надеюсь уговорить петь в хоре.

Вчера к нам во двор забежала собака мистера Гамильтона и загнала Мукомола на дерево.

— Нет, это — предел, — сказала Ребекка Дью.

Ее красные щеки стали малиновыми, она в спешке надела шляпку задом наперед и, сотрясаясь всем телом от негодования, устремилась к Гамильтону. Представляю себе его глуповато-добродушное лицо под натиском разгневанной Ребекки Дью.

— Я терпеть не могу Проклятого Котяру, — говорила она мне потом, — но он наш кот, и не хватало еще, чтоб какая-то псина гоняла его на собственном дворе! «Да она просто погонялась за ним шутки ради», — сказал мне Джек Гамильтон. «Ваши представления о шутках, мистер Гамильтон, — заявила я, — не имеют ничего общего с представлениями миссис Макомбер и миссис Маклин, и если на то пошло, с моими собственными». — «Да что вы так распетушились, мисс Дью, — говорит он, — верно, капусты объелись?» — «Нет, — отвечаю, — капусты у нас на обед не было, но могла бы и быть. Миссис Макомбер не продала весь свой урожай до последнего кочана и не оставила семью на зиму без капусты, потому что осенью на нее была высокая цена. А некоторые, — говорю, — не способны слышать ничего, кроме звона монет в кармане». С этим я и ушла. Пусть знает! Ну, да чего ждать от Гамильтонов? Отребье, а не люди.

Над белым Царем Бурь висит красная звезда. Как бы я хотела, чтобы ты был здесь и смотрел на нее вместе со мной, Джильберт! Но если бы ты был здесь, боюсь, наши чувства вышли бы за пределы уважения и Дружбы. 

12 января

Элизабет пришла ко мне позавчера со слезами на глазах и пожаловалась, что учительница предложила ей спеть в школьном концерте, но миссис Кемпбелл сказала:

— Ни в коем случае. — А когда Элизабет попыталась ее уговорить, отрезала: — Попрошу мне не дерзить, Элизабет!

Девочка плакала у меня в башенной комнате, жалуясь, что весь класс примет участие в концерте, а она осталась одна, как «прожженная». Надо полагать, она хотела сказать «прокаженная». Нет, я не могу позволить, чтобы малышка Элизабет чувствовала себя обделенной.

И вот я придумала причину, чтобы обратиться к миссис Кемпбелл, и на следующий вечер отправилась в замок. Дверь открыла Марта, у которой был такой ветхий вид, точно она родилась еще до Потопа. Она уставилась на меня враждебным взглядом своих холодных водянистых глаз, молча завела меня в гостиную и пошла звать миссис Кемпбелл.

Знаешь, Джильберт, по-моему, в эту гостиную никогда не заглядывает солнце. В ней стоит рояль, но на нем наверняка никто ни разу не играл. Жесткие, покрытые чехлами из парчи стулья выстроились вдоль стен, и вообще вся мебель расставлена вдоль стен, кроме стола, одиноко высящегося посреди комнаты. Я убеждена, что вся эта мебель незнакома друг с другом.

Вошла миссис Кемпбелл. Раньше я ее никогда не видела. У нее красивое старческое лицо, которое могло бы принадлежать и мужчине, черные глаза и густые черные брови. Волосы с сильной проседью. Она, оказывается, еще не совсем отказалась от суетных украшений: в ушах у нее были большие серьги из черного оникса, свисавшие почти до плеч. Несколько минут мы перебрасывались ничего не значащими фразами о погоде. Потом я попросила ее одолжить мне на время «Мемуары» преподобного Джемса Кемпбелла: говорят, что в них много интересного о заселении нашего острова, и я хотела бы использовать эти материалы на уроках в школе.

Тут миссис Кемпбелл заметно оттаяла, позвала Элизабет и велела ей подняться наверх и принести «Мемуары». У девочки были заплаканные глаза, и миссис Кемпбелл снизошла до объяснения: учительница Элизабет прислала вторую записку, в которой просит миссис Кемпбелл позволить внучке участвовать в концерте, и она, миссис Кемпбелл, написала резкий ответ, который Элизабет завтра отнесет в школу.

— Я против того, чтобы дети в ее возрасте выступали перед публикой, — объяснила она мне. — От этого они начинают слишком много о себе понимать и вызывающе себя вести.

Господи, это Элизабет-то может вести себя вызывающе!

— Вы совершенно правы, миссис Кемпбелл, — заметила я снисходительным тоном. — К тому же в концерте будет петь Мейбл Филлипс, а у нее, говорят, такой замечательный голос, что она затмит всех остальных. Элизабет, видимо, не стоит и состязаться с ней.

Видел бы ты лицо этой старухи! Может, снаружи она и Кемпбелл, но внутри — Прингл. Однако она ничего не сказала, а я понимала, что больше на эту тему ничего говорить не нужно. Я поблагодарила ее за «Мемуары» и ушла.

Когда на следующий вечер Элизабет пришла пить молоко, ее бледное личико порозовело от счастья. Бабушка разрешила ей участвовать в концерте, но предупредила, чтобы она не воображала о себе Бог весть что.

Всему этому есть очень простое объяснение: я узнала от Ребекки Дью, что между кланами Филлипсов и Кемпбеллов давно идет соперничество — у кого лучше голоса.

Я подарила Элизабет на Рождество картинку, чтобы она повесила ее над кроватью. На ней нет ничего особенного: лесная тропинка поднимается вверх по холму ксимпатичному, окруженному деревьями домику. Элизабет говорит, что она теперь не боится спать в темноте так как ложась в постель, сразу начинает воображать будто идет по этой тропинке, входит в дом и там ее ждет папа.

Бедная девочка! Как я ненавижу ее отца! 

19 января

Вчера у Керри Прингл была вечеринка с танцами, и Кэтрин появилась там в модном вишневом платье и с новой прической, которую ей сделали в парикмахерской. Представляешь, люди, которые знают ее с тех пор, как она приехала в Саммерсайд, спрашивали друг друга: кто эта женщина? Но мне кажется, дело даже не столько в красивом платье и новой прическе, сколько в перемене, произошедшей в самой Кэтрин.

Раньше, когда она появлялась на людях, ее вид говорил: «Какие вы все скучные! Как вы мне действуете на нервы, а я, надеюсь, действую вам». А вчера казалось, что она выставила зажженные свечи во всех окнах своего дома.

Мне трудно далась дружба с Кэтрин, но ведь ничто важное и не дается легко. Я всегда чувствовала, что с ней стоит подружиться.

Тетя Шатти провела два дня в постели с простудой и думает, не позвать ли завтра доктора — вдруг у нее начинается воспаление легких. Поэтому Ребекка Дью, повязав голову полотенцем, весь день чистит дом к приходу доктора. Сейчас она на кухне гладит для тети Шатти белую ночную рубашку с высоким вязаным воротником, которую та к приходу доктора наденет поверх фланелевой. Рубашка и так была безупречно чистой, но Ребекка решила ее выстирать и погладить — вдруг она пожелтела от долгого лежания в ящике комода.