Где бы Герцены ни жили, чаще всего они виделись с Гервегами.

Кстати, откуда он взялся, Георгий Гервег, сыгравший столь роковую роль в судьбе Герценов?

Придется нам заняться им на некоторое время.

Русские эмигранты на первых порах относились к иностранным революционерам с большим пиететом. Сказывалась гостеприимная распахнутость русской души. Здесь было что-то и от русского барства, от хлебосольства. Какой-нибудь лжедемократ из Пруссии вызывал чуть ли не преклонение у наших радушных изгнанников, даже таких крупных, как Бакунин и Огарев. Кстати, они оба способствовали сближению Гервега с семьей Герцена. А ведь еще за два года до того один берлинский знакомый предупреждал Огарева:

— В Гервеге есть что-то несвободное, что-то риторическое, совсем так же, как в его поэзии…

Но ведь Огарев (по слову Герцена, который и сам склонен был порой ошибаться в людях) «никогда не умел судить о людях».

А на квартире не то у Бакунина, не то у Сазонова произошло это злосчастное знакомство.

В ту пору Гервегу было тридцать лет. Отец его, ресторатор в Штутгарте, мечтал о духовной карьере для сына и отдал его в семинарию в Тюбингене. Это были своего рода лютеранские иезуиты. Не они ли развили в Гервеге мягкую вкрадчивость и елейную сладкоречивость, от которых он никогда не мог избавиться. Впрочем, в священники он не пошел: слишком он был избалован, как выразился Герцен_, «самой пламенной жаждой мелких наслаждений».

По окончании семинарии он бежал из родного Вюртемберга в Швейцарию. Сам он придавал этому побегу политический характер. В действительности он бежал от военной службы и долго не мог оправдаться от обвинения в дезертирстве.

Гервег в Цюрихе оказался в оппозиции к правительству и писал стихи, в которых подражал Беранже. Вот, к примеру, два куплета из его «Колыбельной песни»:

Нашелся издатель, который выпустил стихи Гервега под несколько вызывающим заглавием «Песни живого». В Германии тогда бурлили политические страсти. Дорого яичко к христову дню — гражданские мотивы книжки пришлись к моменту.

Стихи Гервега имели успех. И такие приподнятые строчки, как:

становились революционными лозунгами. За два года вышло шесть изданий.

Когда вышел второй том «Песен живого», он не имел того успеха. Но Гервег продолжал публиковать политические стихи в «Немецко-французском ежегоднике» Карла Маркса.

Много лет спустя Гервег написал «Песню пчел». По рекомендации Лассаля она стала гимном рабочего союза — на время, пока не раскрылось, что это, в сущности, подражание «Песне британцев» Шелли.

Но вернемся к периоду славы Гервега. На крыльях успеха «Песен живого» Гервег вернулся в Германию. Модного поэта пожелал видеть сам Фридрих-Вильгельм IV, туповатый и взбалмошный король Пруссии, имевший слабость воображать себя знатоком и покровителем искусств. Во время аудиенции Гервег поцеловал у короля руку. И — стремглав покатился вниз в мнении общественности. Его уличили в низкопоклонстве. Появились в печати шаржи. Наиболее распространенный состоял из двух частей: слева Гервег в ожидании приема стоит в гордой, независимой позе, скрестив руки на груди; справа он же перед королем, угодливо изогнув свой вертлявый стан.

Гейне, и ранее относившийся иронически к Гервегу и окрестивший его «железным жаворонком», еще раз прошелся по нему в стихотворениях «Экс-живой» и «Аудиенция».

Гервег сообразил, что ему надо как-то обелить себя. И он направляет королю протест против запрета распространения в Германии журнальчика, который он редактировал, под громоздким названием «Немецкий вестник из Швейцарии», щедро заполненный его стихами.

Реакция последовала немедленно: правительство издало распоряжение, столь обычное для монархических государств, когда оно хочет избавиться от нежелательного гражданина, об изгнании Гервега из Пруссии.

Франц Меринг так охарактеризовал падение Гервега в немилость после его флирта с королем: Гервег «никогда не мог забыть своего низвержения с такой высоты… Мучительная смесь фатального равнодушия и придушенной злобы проникла с тех пор во все его поступки и в немалой степени также и в произведения…»

Одна выгода для Гервега: эта высылка несколько реабилитировала его в глазах революционной эмиграции.

Следовало, однако, позаботиться и о поправке пошатнувшегося материального благополучия. Но тут Гервег долго не раздумывал и выгодно женился на Эмме Зигмунт, дочери придворного поставщика шелка. Обожавший свою дочь старик Зигмунт положил выдавать молодым ежегодный пенсион в двадцать тысяч марок. Правда, пристрастившемуся к роскоши Гервегу этого не хватало. Но на что, позвольте спросить, богатые друзья? Ими, сколь странным это ни представляется, чудовищным даже, стали Герцены.

Некоторое время Гервег порхал по эмигрантским кругам в Швейцарии. Завернул как-то на собрание «Союза справедливых». Он был бесконечно далек от крайних взглядов этих изгнанников, склонявшихся к коммунизму. Но он любил покрасоваться в их среде, щегольнуть своим свободомыслием, потешить свое тщеславие комплиментами «Справедливых», которых он в одном письме аттестовал так:

«Глупые немецкие коммунисты меня скомпрометировали, так как я иногда выражал мое согласие с демократическо-социальными реформами…»

Вскоре он поселился в Париже. Здесь он стал завсегдатаем немецкого эмигрантского клуба в кафе «Милуз». В этом гнезде эмигрантов была своя иерархия. Гервег вошел в руководство клуба, потеснив Борнштедта. Он завел связи и в международной эмигрантской среде, сошелся, между прочим, с Сазоновым — и не только на почве политических интересов, но и в смысле посещения всяких парижских увеселений, которых этот русский изгнанник был.

В то же время он зачастил к Герцену. Он считал удачным тот день, когда ему удавалось уговорить Герцена заглянуть в ресторан «Провансальские братья», один из самых дорогих в Париже. Ради удовлетворения своих гурманских привычек он терпел колкие замечания Герцена о своей бездеятельности и капризных замашках. Но хотя Гервега и передергивало от насмешливого фейерверка Герцена, он не в силах был оторваться от него не только из соображений выгоды: по-своему он любил Герцена, насколько этот холодный эгоистичный человек способен был любить кого-нибудь, кроме самого себя. А в Герцене был огромный кладезь нежности. И частицу его он в ту пору изливал на Гервега.

Что ж, значит, Герцен настолько плохо разбирался в людях?

В этом случае — с сильным опозданием.

Месяц март Герцен почитал особенным в своей жизни. Может быть, это был единственный вид суеверия, свойственный ему. Он и посмеивался над ним, однако с наступлением марта всякий раз в него прокрадывалось какое-то томительное ожидание. Не то, чтобы он ждал беды или, напротив, благ. Но всегда чего-то сверхбудничного, такого, что не останется в жизни безрезультатным. И этот трепет подспудно держался в нем весь этот сырой весенний месяц, пока не приходил первоапрельский «день дураков». Его Герцен приветствовал каскадом шуток и веселых мистификаций, в которые он сбрасывал странное мартовское наваждение.