Из Петербурга в разные концы Европы полетели дипломатические ноты. Герцен не оставил это без ответа по свойственному его натуре борца рефлексу: на удар отвечать ударом.

«В Берлине, на почте и во всех магазинах, официально наложен арест на „Колокол“, — писал он приятельнице своей Мальвиде Мейзенбуг, — полиция также отдала приказ, чтобы мои книги не выставлялись на окнах… я пишу маленький ответ прусскому королю».

И вскоре ответ — «Лакеи и немцы не допускают» — появился в «Колоколе» в самом язвительном его отделе «Смесь». Он был действительно небольшой, но каждое слово его было насыщено горечью, сарказмом и особенным герценовским благородным негодованием:

«Указом 29 января запрещены в Саксонии „Колокол“, „Полярная звезда“ и „Голоса из России“. В Пруссии давно уже учрежден цензурный кордон против нас… Все это делается внешними и внутренними немцами, сговорившимися с дворовыми генералами, крепостными министрами и вообще с людьми, на которых шапка горит… С рукою на сердце присягаем мы перед лицом России — продолжать работу нашу до последнего биения пульса… Нас остановить можно только уничтожением цензуры в России, а вовсе не введением русской цензуры в немецких краях».

Запрещали, изымали, конфисковали «Колокол» в Неаполе, в Париже, во Франкфурте, в Риме. Волна преследований докатилась и до Ватикана. «Святой отец, — писал „Колокол“ в заметке „Бешенство цензуры“, — благословил запрещение всех русских книг, печатаемых в Лондоне, и, разумеется, „Колокола“».

Стало быть, католики теперь читали «Колокол», таясь не только от доносчиков, но и от самого господа бога. Но ведь он — всеведущий. Да, для всех, только не для русской полиции. Уж на что Ветхий и Новый заветы — боговдохновенные книги, — и на них положил свою жандармскую лапу Липранди.

«Прошу не забывать, что я только типограф…» Не правда ли, фраза, странная для Герцена. Но именно она присутствует в том новом типе сборников, которые Вольная русская типография стала выпускать с некоторого времени, а чтобы быть более точным — с июля пятьдесят шестого года. Это «Голоса из России».

Однако эта фраза на слове «типограф» не обрывается. И Герцен не был бы Герценом, если бы не продолжал: «…типограф, готовый печатать все полезное нашей, общей цели».

Но так ли уж была полезна для пропаганды взглядов Герцена статья «Письмо к издателю», появившаяся в «Голосах из России»? И хотя Герцен в кратком своем предисловии отзывается, соблюдая вежливость хозяина, о «Письме», что оно «умное и дельное», но тут же добавляет: «Хотя я и не согласен с ним» — и далее уличает его в грубостях и несообразностях, снисходительно объясняемых, по выражению Герцена, непривычкой «говорить без цензорского надзора». А впоследствии иронически отозвался о патриотически-елейном тоне этой и некоторых других статей, что они написаны «молоком и медом».

Поначалу считалось, что «Письмо к издателю» принадлежит перу молодого московского либерала профессора Бориса Николаевича Чичерина. Однако сам Чичерин признавался, что другой московский либерал, Константин Дмитриевич Кавелин, когдатошннй друг Герцена, к этой статье «приделал начало, так что письмо вышло писанное двумя руками».

Чичерин, который моложе Кавелина на десяток лет, сокрушался в одном из писем к нему:

«…У нас выражения умеренности всегда принимают за подлость».

По поводу этой философии умеренности Герцен выразился в связи со сборниками «Голоса из России»:

«Статьи русских печатаю, а плохи (т. е. часть их очень подло написана)».

Это, пожалуй, именно о той «умеренности», которую, как плакался Чичерин в жилетку Кавелина, принимают за подлость.

Что касается Константина Дмитриевича Кавелина, то это типичный перепуганный либерал. Таким он и выведен в романе Чернышевского «Пролог пролога» под именем Рязанцева — игрушкой в руках реакционеров. Что из того, что Кавелин искренен и бескорыстен? Его прямодушие прямым путем ведет его в стан черной реакции. Он пришиблен страхом перед возможной даже не революцией, а конституцией. Об этом, в сущности, брошюра Кавелина: «Дворянство и освобождение крестьянства». Он признавался Герцену:

«Игра в конституцию меня пугает так, что я ни об чем другом и думать не могу. Разбесят дворяне мужиков… Дурачье не понимает, что ходит на угольях, которых не нужно расшевеливать, чтоб не вспыхнули и не произвели взрыва».

Вот здесь-то отчетливо и пролег водораздел между старыми друзьями.

Ярость и горечь мешались в сознании Герцена, когда до него дошло это признание взбесившегося от страха человека:

«Прочитав твою брошюру, — отвечал он Кавелину, — у меня опустились руки. Грановский в гробу, Кетчер, Корш в Чичерине, а Чичерин в твоей брошюре. И это писал Кавелин, которого мы так любили…»

Нелегко дались Герцену эти строки. Он с трудом разрывал с друзьями. Нелегко ему было кинуть в глаза Кавелину, что его брошюра — «тощий, стертый и бледный памфлет…». Он требовал, чтобы Кавелин отрекся от него. Сознавал ли он, что это тому не под силу? Вероятно, да. Но ему хотелось верить в чудо, почти евангельское — очищение грешника.

Чуда не случилось. Кавелин стал добиваться свидания с Герценом. По-видимому, он рассчитывал, что сила и обаяние старой дружбы превозмогут противоречия между ними.

Он писал ему из Остенде (из Москвы, конечно, не посмел бы):

«Двенадцать лет мы с тобой не виделись, Герцен, а ты с Белинским и Грановским играли самую большую роль в моей жизни… Теперь ты один у меня остался, и всю любовь, к какой я только способен, я сосредоточил на тебе… Что к этой любви примешивается и благоговение, — в этом нет сомнения. Я не могу любить тебя, как совершенно равного, потому, что преклоняюсь пред тобой и вижу в тебе великого человека».

Но ни это слишком красноречивое признание в любви, аи довольно приторная лесть не действовали на Герцена.

А Кавелин продолжал засыпать его мольбами о личном свидании:

«…Каждый раз, когда об тебе вспоминаю, чувствую, что люблю тебя… Я связан с тобою тою связью, которая не прерывается, даже когда мнения расходятся…»

Герцен наотрез отказался видеть его, а о черносотенной брошюре его отозвался кратко, вспомнив Великую французскую революцию:

«…В 93 году тебе за это отрубили бы голову… я не нашел бы это несправедливым…»

Страшные слова. Беспощадные. Но они были сказаны. Более того, начертаны в письме. То есть врублены в историю. Непохоже на Герцена? Как сказать… Ведь один эпизод из Великой французской революции никогда не покидали его памяти: он не раз вспоминал, и притом во всеуслышание, что Робеспьер послал на эшафот Камилла Демулена, своего личного друга, но политического врага. Герцен с содроганием восхищался твердостью Робеспьера.

В дальнейшем Герцен всегда выступал против «экс-профессора, когда-то простодушного, а потом озлобленного, видя, что здоровая молодежь не может сочувствовать его золотушной мысли».

В чем же возможная польза от этого «Письма к издателю» двух идеологов дворянского умеренного либерализма, не только решительно не совпадающих, но прямо противоположных его революционно-демократическим убеждениям?

В свободе печатания, полагал Герцен! В бесцензурности!

Редкий литератор в России не писал тогда впрок, для будущих времен, и не хоронил написанное в склепе своего письменного стола. Среди этих пишущих молчальников были люди различных взглядов, даже консерваторы, даже ретрограды, даже сановники из брюзжащих. Но были, разумеется, и «леваки», отбегавшие далеко от Герцена в своих экстремистских взглядах.

Для всея Герцен распахнул страницы этого нового издания — «Голоса из России». Он хотел показать, что Россия не молчит. Только выньте из ее рта цензурный кляп, и она заголосит, затрубит, как орган, во все множество своих голосов.

И если в «Колоколе», в «Полярной звезде» публиковались материалы, только созвучные взглядам их издателей, то «Голоса из России» должны были стать, по намерениям Герцена, широким парламентом мнений.